Лис Севера. Большая стратегия Владимира Путина

Что касается «крепкой советской семьи», то Аверинцев призывает нас помнить о том, что сразу после прихода к власти большевиков «целый ряд бытовых навыков, впоследствии весьма энергично усвоенных советским официозом», подпадал под осуждение новой идеологии. По мнению Аверинцева, «у каждого тоталитаризма с ходом времени обнаруживаются два лица, точнее, две личины, в его отношении к ценностям семьи, и личины эти весьма разнятся между собой»[224]. Понятно, что в памяти последующих поколений остаются те личины, которые были употребительны под конец тоталитарной эпохи с ее искусственной имитацией культа семьи как ячейки общества. Но начиналось все с отмены традиционных моральных табу, с акций «долой стыд» и т. п. Это потом стала очевидной тактика тоталитаризма, стремившегося вытеснить все человеческие отношения и подменить их собой. Задачей была отмена «суверенитета семьи» как того института, который инстинктивно сопротивлялся тоталитарному режиму.

«Не надо забывать, — пишет Аверинцев, — то, что часто забывается, а младшим поколениям и вовсе неизвестно… Прежде чем легитимировать столь важное для семьи торжество вокруг елки на грани двух годов, прежде чем ввести новогоднюю — разумеется, не рождественскую! — елку даже в Кремле, “новый быт” прошел через осуждение елки вообще как “мещанства”. Этот символ суверенности семьи был в 20-е годы таким же подозрительным, как, скажем, Gaudeamus, символ университетской суверенности. Потом все это “возрождалось” сверху — так же искусственно, так же нарочито, как отменялось до того»[225]. И это был осознанный процесс отмены суверенитета семьи: «Елка перестает быть чем-то, что сохраняется в семье без оглядки на внешние семье инстанции: ее отбирают — и затем даруют сверху; без отобрания невозможно было бы дарование. Все, что просто так, само собой, не спрашивая идеологии, существует в жизни людей и специально в семье, оценивалось как “мещанство”»[226]. В результате суверенитету семьи был нанесен серьезнейший ущерб: «Семья, члены которой могут при случае жаловаться друг на друга в партком, — уже не совсем семья, это нечто иное»[227].

Однако позднесоветские десятилетия, когда взаимоотношения коммунистической власти с ее идеологическим официозом и общества были построены на лицемерии, стали временем возрождения семьи в прежнем, дореволюционном смысле, когда, в отличие от англичан, не «мой дом», а именно «моя семья» стала восприниматься как крепость.

Есть и еще один традиционный пласт ценностей, который нами во многом утрачен и о котором есть резон задуматься современному консерватору (мысли об этом пласте традиционного ценностного ряда могут внести коррективы даже в стратегии будущего для консерватора). Я говорю о крестьянском мире и его специфическом нравственном укладе, который не совпадает с теми, которые я уже назвал: усадебно-семейным в XIX веке и семейным в позднесоветском изводе («моя семья — моя крепость»). Традиционные крестьянские ценности вполне могли бы стать предметом рефлексии для нас сегодняшних: взаимопомощь, милосердие, честь и достоинство, репутация, трудолюбие, вера, побратимство, отношение к старшим[228]. Но это отдельный разговор.

Кстати, вспоминая абсолютно правильные слова Медведева о том, что традиции традициям рознь и хорошие надо беречь, а от дурных избавляться, могу сказать, что многие традиции укоренены в давнишнем прошлом, и их основания не могут быть названы однозначно негативными. Например, отношение к государственной собственности как к ничьей и связанное с таким отношением явление «несунов», несомненно, именно такие «традиции», от которых необходимо избавляться. Однако мне в этой связи вспомнилось традиционное отношение к собственности у русского народа, одна из сторон которого ярко охарактеризована в работах Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева, в конце XIX века исследовавшего, в частности, крестьянское общество Владимирской губернии. Только один фрагмент: «Лесные порубки (нелегальные. — А. К.) вызывают самое снисходительное отношение, их даже не считают за воровство. “Не сам садил и поливал” — говорят о хозяине, чей лес оказался порубленным. И уж вовсе не грешно воровать в казенных лесах. Охота и рыбная ловля на чужих угодьях не считается за воровство, но при этом взять из (чужих) снастей уже пойманную рыбу — грех и воровство»[229]. Согласитесь, такие представления крестьян одной из центральных губерний наводят на размышления и могут стать основой для тех или иных социальных стратегий.

Здесь я хочу остановиться и сказать только одно. Разговор о том, что такое «традиционные ценности», нам еще предстоит. Это задача, которую «Единой России» предстоит решить. А до тех пор, пока такого рода разговор даже не начался и, тем более, пока по этому вопросу не достигнут внутрипартийный консенсус, говорить о консерватизме «Единой России» можно только условно и формально, или инструментально.