Лишь одна музыка

Я качаю головой, не веря, в смятении. Кажется странным, что вчера в моих шатаниях я не побывал там.

— Нет, — говорит Джулия. — Его больше нет. Вместо него — нечто безликое, без души, ярко освещенное и печальное.

— Странно, что ты не упоминала об этом раньше. Я имею в виду — в Лондоне. Что случилось? Он еще жив?

— Кажется, да. Вроде бы он просто продал свое заведение.

Я опять качаю головой:

— Ну, «Азия»-то все еще на месте?

Когда центр города вымирал на выходные, местные китайцы были чуть ли не единственными, у кого студенты могли нормально поесть.

— Да, — говорит она. — По крайней мере, так было год назад.

— Джулия, ты сказала, что не будешь играть с другими, ты правда так решила, на самом деле?

— Становится все хуже, Майкл. Думаю, я просто не смогу. — Ее глаза полны боли.

Мария подходит к нам. Она смотрит на нас с неуверенностью, и я чувствую некое неодобрение, направленное в основном на меня.

— Мы должны идти, — говорит Джулия.

— Хорошо, — говорит Мария, не задавая вопросов. — Я знаю, что ближайшие несколько дней ты занята. Но день после концерта мы проведем на берегу Дуная, как раньше. Маркус работал поздно по вечерам и даже в выходные, так что я уверена, он сможет выкроить пару часов и поехать с нами. Семейный выезд. Согласна?

— Отлично, — быстро отвечает Джулия. — Ведь правда?

— Прекрасная идея, — говорю я, пытаясь не выдать голосом, до чего я разочарован.

День после концерта — свободный день «Маджоре»; днем позже мы должны лететь в Венецию. Это драгоценное время, которое мы могли бы провести вдвоем.

5.7

Я репетирую в своем гостиничном номере, играя с сурдиной. Пальцы, голова и сердце после почти часа непонятного сопротивления успокаиваются.

Моя комната на верхнем этаже. Тихо. Высоко на стене окно, в нем видна башня собора Святого Стефана.

Эллен звонит и спрашивает, не хочу ли я вместе поужинать: я все время не с ними; и как единственный из них говорящий по-немецки и знающий город, я был бы прекрасным гидом. Придумываю неубедительный предлог и уверяю их, что они легко могут обойтись и с английским. Ночное групповое веселье в этом городе сведет меня с ума.

В восемь вечера я подумываю заказать легкий ужин и рано лечь спать; но в сгущающихся сумерках выхожу из комнаты, пробираюсь в лабиринте коридоров к лифту и оказываюсь в фойе. Лилии, папоротники, подсвечники, зеркала, подставки для зонтов; из-за стойки за мной следят глаза Шуберта. Администратор рвет гостиничные анкеты.

Я облокачиваюсь на стойку и закрываю глаза. Мир помешан на звуках: бумага рвется, гремят проходящие трамваи, сотрясая пол под ногами, кофейные чашечки звенят, и поверх гудения заполненного бара я слышу некие утробные механические звуки — что это? Факс, принтер? Что про все эти шумы думает Шуберт?

— Я могу вам помочь, сэр? — Нет, он не ве́нец. Что это за акцент? Сербский? Словенский?

— Нет-нет. Я просто жду знакомого.

— Номер вас устраивает? — спрашивает он, протягивая руку к телефону, который начал звонить.

— Вполне... Я пойду закажу выпить в баре. Или можно здесь, в фойе?

— Конечно. Я скажу официанту. Пожалуйста, усаживайтесь где хотите... Алло? Отель «Ам Шубертринг».

В углу фойе, вдалеке от продымленного бара, я пью бокал холодного кремзерского вина. Передо мной проходят Эллен, Билли и Пирс. Я опускаю глаза на пионы и розы в корзине на моем столе.

— ...и не вздумай взять путеводитель и исчезнуть в «Бермудском треугольнике», — говорит Эллен.

— Я храню силы до концерта, — спокойно отбивается Пирс.

— О чем это вы там? — спрашивает Билли, удаляясь, и я их больше не слышу.

Второй бокал вина; и уже темно. Время прогуляться; но сейчас на три часа раньше, чем было вчера, и город намного живее. Память и отчаяние поочередно накрывают меня: то невыносимое давление, то облегчение, почти эйфория. Рядом с Высшей музыкальной школой я чувствую, что могу переделать прошлое, что все плохое может быть исправлено, что я могу просто зайти в «Ноциль» и увидеть там старика Ноциля, подобного какому-то древнему Цезарю, который, уставившись перед собой невидящим взглядом, отвечает краткими необязательными репликами на все вопросы невидимого за углом завсегдатая. Семейные заботы, увольнение, проблемы с деньгами. Страннейшие вопросы и признания: зачем кто бы то ни было будет откровенничать со старым грубым Ноцилем, превратившим мастерство обрывать разговор в отдельное искусство?