Лишь звук пролетевшей пули (СИ)

— И что теперь? — спросил, не оборачиваясь. В тускло расцвеченной фонарями улице было как-то неестественно тихо, пробивался в форточку терпкий запах первых листьев, бензиновой гари и мокрого асфальта. Только в этот миг вдруг отчетливо стало ясно, что это его последние часы на свободе. Или вообще — последние часы.

— Зачем спрашивать, если знаешь ответ? — таким привычно-размеренным тоном, как будто говорила о меню в ресторане или о курсе валют на сегодняшний день. Так спокойно… И снова внутри все похолодело от нахлынувшего отвращения — в кого они превратились?

— Тебе что, совсем не бывает страшно?

Короткий, равнодушный смешок в ответ.

— Я свое отбоялась. Давно уже.

Странно — испуга не было совершенно. Он прекрасно понимал, видел ее решимость, как и то, что не раздумает, не отступит в последний момент — Ирина Сергеевна не умеет этого просто по определению. А он для нее теперь такой же предатель, как Русакова, а вовсе не один из — предателей никто не жалеет.

— Ты меня вынуждаешь, — не оправдываясь, просто констатируя факт. — Если бы речь шла только обо мне… Но допустить того, что ты решил, я не могу. Думаю, сам все прекрасно понимаешь.

— К чему это все? — резко спросил Вадим, повернувшись. Спокойно смотрел в безразлично-усталое лицо — без макияжа, напряженно-побелевшая, с неожиданно резко проступившими морщинками, она выглядела еще старше и измученнее, словно больная.

— Но я не хочу этого, — словно не слыша его, ровно и без эмоций продолжила Зимина. — Я устала, — подрагивающим, неловким движением провела по лбу внешней стороной ладони, второй рукой по-прежнему цепко удерживая пистолет. — Я не хочу… не хочу, чтобы все было так… — Глубоко, шумно вздохнула, качнув головой, — воздушная ткань шарфа, соскользнув с волос, осталась лежать на полу. — У тебя есть выбор, Вадим. Тот, которого не было у Кати. — Ногой пододвинула в его сторону прежде незамеченную большую спортивную сумку. — Здесь деньги. Много. Очень много. Хватит на жизнь и даже еще останется. Документы и билеты есть. Уезжай. Куда угодно уезжай. Мир огромный…

— А если я откажусь?

Невозмутимо-хищный щелчок затвора вместо ответа.

А может быть, это шанс? Уйти, прекратить, остановиться — все, как хотел. Новое имя, новая страна, новая жизнь. Забыть, переиграть все, прожить оставшиеся годы без постоянного чувства вины, без этого неотступного, удушливого отвращения от того, что вынужден делать день за днем…

Может быть.

Несколько мгновений вглядывался в нее — вымотанную, решительную, нисколько-не-сомневавшуюся.

Не допустит. Не позволит. Не сдастся.

— Хорошо. — Совсем тихо, на грани слышимости. — Хорошо, я исчезну. Может быть, ты и права…

— Вот и ладно, — не спеша поднялась, убирая оружие. Показалось, или действительно облегченно вздохнула? Вскинула глаза, прямо и пристально взглянув. — Я могу быть уверена?..

Молча кивнул, не отворачиваясь. Вдруг подумал, что это, пожалуй, единственно осмысленное и нужное, что когда-либо делал для нее, и от этой мысли стало неимоверно противно и тошно.

— Ты боец, Ир, — проговорил едва слышно, приковавшись взглядом к тонким пальцам, стиснувшим ремешок сумки. — Не то что я…

— Обойдемся без трогательного прощания, — бросила бесцветно и холодно, уловив легкое движение вслед. — Не провожай.

Уверенный и твердый перестук каблуков затих на лестничной площадке, поглощенный шумом поднимающегося лифта. Лишь сладковато-горький запах духов и легкий шарф на полу остались молчаливым напоминанием о едва не случившейся новой драме.

***

Какая-то нелепая, жалкая пародия, с кривой усмешкой думал Паша, навинчивая глушитель на пистолет — удачно они с Ромой на днях повязали одного “коллекционера”. Вот и пригодилось изъятое…

Не было страха. Не было совсем ничего. Руки спокойно и ловко делали свою работу, а в голове царила полная, абсолютная пустота — как будто смотрел какое-то кино и все происходит вовсе не с ним. Интересно, Зимина тогда тоже… Раздраженно скривился от прострелившей мысли и резко поднялся: не хватало еще скатиться в убогую философию и начать рассуждать: что, зачем, почему, имеет ли право…

Он не хотел обо всем этом думать. Понимать — ее, себя — не хотел тоже. Просто там, в полутьме коридора, задыхаясь от невозможности поверить, Паша неожиданно твердо решил: он должен. За ту трагедию, чудом не затронувшую ее, когда, ослепленный злостью и желанием мести, вообразил, что имеет право вершить справедливость; за те чудовищно-долгие мгновения в ангаре и ее внезапную сумасбродную жертвенность, спасшую ему жизнь. И не имело значения, что там между ними, не имело значения, что у него есть причины и поводы ненавидеть: просто возвращение долга, не более.

А еще — ему нечего было терять. Это Зимина со своей преданностью службе, со всем, что делала для отдела и для района, с оставшимися осколками некогда надежной команды, наконец, с ребенком и этим своим доктором, была нужна здесь. А что мог потерять он?

Правильно — ни-хре-на.