Лишь звук пролетевшей пули (СИ)

Просто усталая, измученная, какая-то подбито-поломанная, совершенно обессилевшая женщина.

Просто женщина.

И, матюгнувшись в который раз за вечер, Паша бесшумно прикрыл за собой дверь.

Он меньше всего хотел осознавать ее так.

========== Часть 10 ==========

Ира с трудом открыла глаза, почувствовав на себе пристальный, изучающий взгляд. Торопливо села, обнаружив, что из всей одежды на ней только полотенце, и, кутаясь в одеяло, требовательно и резко осведомилась:

— Где мои вещи?

Ткачев несколько мгновений не двигался, продолжая смотреть — настойчивый, какой-то пытающий, странный взгляд пробирал до холодка в позвоночнике. Затем, круто развернувшись, так и не сказав ни слова, стремительно вышел, возвратившись почти сразу со стопкой сложенной одежды — все выстиранное и даже тщательно выглаженное.

— Ты, может быть, выйдешь? — вздернула бровь с неприкрытым неудовольствием, но Ткачев даже не пошевелился, как будто и не услышал — продолжал сидеть на самом краю постели, сверля ее несвойственно-холодным, словно вскрывающе-выворачивающим взглядом. — Я оденусь.

Досадливо чертыхнувшись — уступать он явно не собирался — Ира со злой демонстративностью рванула вниз полотенце.

Смотри, подавись!

Это так отчетливо сквозило в каждом вызывающе-резком движении — как раздраженно отбросила пушистую ткань, как с недовольно-лязгающим звуком застегнула молнию юбки, как завела руки за спину, защелкивая крючки белья и при всем при этом откровенно и нагло игнорируя его присутствие, как будто его здесь вовсе не было, что запрятанная, затихшая было злость вновь обрушилась внутри неуправляемой волной яростного цунами.

Какого хера ты из себя строишь?!

Это было не просто странно — корежило, выкручивало, ломало хоть какое-то понимание: это ведь она, та же самая Ирина Сергеевна Зимина, всего несколько часов назад казалась какой-то убитой, раздавленной, не реагировавшей ни на что. А сейчас…

— Что вчера произошло? — так нетерпеливо-вопросительно-твердо; прямо и невозмутимо наблюдая за каждым жестом, что удивился и сам.

— Ты это о чем? — снова наигранно-непонимающее поднятие брови; небрежно наброшенный пиджак и несколько шагов к выходу — как можно дальше от него, от его вопросов, непонятного, навязчивого взгляда.

— О том, например, что вы вчера, блин, мне показалось, вообще с катушек съехали! — невольно повысил голос, предусмотрительно проглотив более яркие и нецензурные синонимы, рвавшиеся с губ. — Или что Климов куда-то пропал! Или…

— Пройти дай, — спокойно приказала Зимина, бесцеремонно перебив, — Ткачев, теперь застряв в дверях, явно не собирался ее выпускать, не услышав ответа.

— Нет уж, вы ответьте сначала, че за херня происходит! — Еще громче, еще раздраженней, еще ближе.

До боли стиснул зубы, стараясь не смотреть, не вспоминать, не акцентировать — непослушные завитки на белоснежном шелке блузки, жар теплого со сна тела, рассеянно-легкий фиалковый запах мыла… Это вчера, разбитая, потерянная, мало что осознававшая, она не вызывала, просто не могла вызывать ни этого странно-жгучего, совершенно неправильного волнения, ни глухой, привычно-въевшейся, пропитавшей насквозь ненависти, замешанной на отвращении ко всему.

— Дай мне пройти! — накаляясь недовольством, на тон выше повторила Зимина. Темные глаза недобро сверкнули, но сделать еще шаг, оказываясь вплотную, она не решилась.

— Я жду.

— Ну хорошо, — спокойное упрямство и терпеливое ожидание ответа снова отозвались взрывом какой-то лихой, провоцирующей злости. — Я собиралась убить Климова, чтобы он нас не сдал. Теперь доволен?

С каким-то болезненным, ненормальным удовлетворением отметила, как Ткачев вздрогнул, как вспыхнуло концентрированное недоверие в расширившихся зрачках.

— И… и что? — сам возненавидел себя, как предательски-тихо, почти испуганно прозвучал вопрос, прочитав холодную усмешку в обжигающе-карих глазах.

— Ничего, — и снова эта равнодушная, ледяная ухмылка. — Он оказался умнее, чем… Согласился взять деньги и исчезнуть, засунув вдруг ожившую совесть куда подальше.

Умнее, чем…

Отшатнулся, тяжело выдыхая, захлебываясь от накрывшей выстужающей боли, от этого холодного циничного напоминания, полоснувшего словно ножом — она определенно сделала это специально.

Гадина. Сука. Тварь.

Спиной прижался к стене, стискивая кулаки, придавленный этой пустой, постыдно-слабой яростью — даже сейчас, с ненавистью глядя в ее нагло усмехающееся, высокомерно-безразличное лицо, не мог заставить себя рвануться к ней, сделать хоть что-то, хоть чем-то ответить — за постоянную, иссушающую тоску, за раздиравшее отчаяние и бессилие.

— Ненавижу, — произнес беззвучно дрожащими губами вслед удаляющимся невозмутимо-ровным шагам.

***

— То есть вы утверждаете, что где на данный момент находится ваш заместитель Климов, вы не имеете ни малейшего понятия?

— Ни малейшего, — с плохо скрываемой усмешкой кивнула Зимина, расслабленно откидываясь на спинку стула.