Лиссабон. Что следует увидеть туристу

I

Приходи, Ночь, древнейшая и прежняя,

Ночь-Царица, до рождения лишенная престола,
Ночь, полная безмолвием, Ночь,
Мерцающая звездными алмазными чешуйками
На платье твоем, вышитом цветами Бесконечности.

Приходи одиноко,

Приходи невесомо,
Приходи таинственная, торжественная, руки уронив
Вдоль тела твоего, приходи
И принеси горы далекие к подножью деревьев близких,
Слей в одном поле, твоем, ночном, все земли, что вижу,
Сделай из горной цепи глыбу только из твоего тела,
Измени ее обличье, что издали вижу:
Все дороги на ней сотри, сделай незримыми,
Все деревья, что зеленеют на сонных склонах,
Все белые домики с дымом над крышами,
И оставь лишь один свет, и другой свет, и еще другой
На этом расстоянии, неясном, неопределенном,
На этом расстоянии, внезапно непреодолимом.

О Мадонна,

Владычица вещей невозможных, тех, что не отыскать,
Снов, залетающих в сумерки через окно,
Намерений, приходящих и ласкающих нас,
На огромных террасах космополитических отелей
Под звук европейской музыки и молодых голосов,
Намерений, ранящих нас неосуществимостью…
Приходи и убаюкай нас,
Приходи и приласкай нас,
Молча поцелуй нас в лоб,
Так легко в лоб, чтоб мы узнали о том
Лишь по светлому проблеску в душе
И по тайному рыданию, мелодичному, рвущемуся
Из первобытных наших глубин,
Где дремлют корни тех волшебных деревьев,
Чьи плоды — сны наши взлелеянные, сладкие —
Ведь они уводят нас от реальности, в иные дали.

Приходи, великолепнейшая,

Великолепнейшая и полная
Скрытого желания рыдать
Может быть, оттого, что душа велика и мала жизнь,
И много жестов подавленных живет в нашем теле,
И немногое получаем: то, до чего дотягивается наша рука,
И немногое имеем: то, до чего дотягивается наш взгляд.

Приходи, скорбящая,

Скорбящая Матерь Печалей — для Робких,
Turris-Eburnea[62] Уныния — для Презираемых,
Прохладная рука на лихорадочно-горячем лбу Униженных,
Вкус воды на сухих губах Усталых.
Приходи оттуда, от глубины,
От горизонта мертвенной белизны,
Приходи и вырви меня
Из почвы тоски и ненужности,
Где я расту.
Подбери меня с земли, забытую ромашку,
Листай меня, лепесток за лепестком, читая судьбу,
И оборви лепестки для твоего удовольствия,
Для твоего удовольствия, свежего и молчаливого.
Один мой лепесток кинь на Север,
Где современные города, так мной любимые.
Другой мой лепесток кинь на Юг,
Где моря, открытые Навигаторами;
И другой мой лепесток брось на Запад,
Где пылает пунцово возможное Будущее,
Незнакомое, но обожаемое мной;
И другой, и прочие, и все, что от меня останется,
Брось на Восток,
На Восток, откуда приходит все, и день, и вера,
На Восток, высокопарный, и фанатичный, и горячий,
На Восток, чрезмерный, какого никогда не увижу,
На Восток буддизма, браминов и синтоизма[63],
На Восток, который по сути — все, чего нет у нас,
Все, чего нет в нас самих,
На Восток, где — кто знает? —
            Христос, возможно, еще жив сейчас,
Где Бог, возможно, существует, руководя всем…

Приходи над морями,

Над морями огромными,
Над морями без горизонтов,
Приходи и положи руку на спину зверя,
И успокой его таинственно,
О, укротительница всего чрезмерно возбужденного!

Приходи, заботливо,

Приходи, по-матерински,
Приходи осторожно, древнейшая сиделка, ведь это ты
Сидела у изголовья богов уже забытой веры,
И видела рождение Иеговы и Юпитера,
И улыбалась фальши и бесполезности всего.

Приходи, Ночь, молчаливая, исступленная,

Приходи и оберни белым ночным покрывалом
Мое сердце…
Безмятежно, словно бриз легким вечером,
Спокойно, с материнским ласкающим жестом,
Звездами, мерцающими в твоих руках,
Луной — мистической маской на твоем лице.
Все звуки звенят по-иному,
Когда ты приходишь.
Когда ты входишь, все голоса стихают,
Никто не видит тебя входящей.
Никто не знает, когда ты входишь,
Лишь внезапно все скрывается,
Все утрачивает грани и цвета,
И в небесной глубине, еще чисто голубой,
Полумесяцем, или белым кругом,
            или просто новым светом —

Луна начинает становиться реальностью.

II

Ах, сумерки, следом —

            падение ночи и вспышки огней в городах,
И мистерии долгой ладонь заглушает шумы,
Усталость от слабостей наших, которые портят,
Открытое прежде для нас ощущение Жизни!
Кружево улиц, подобных каналам какой-то Венеции скуки,
Слитых в единое русло темной водой,
Улиц под пологом ночи, о Сезариу Верде, о Мастер,
Превращения ночи в поэме твоей, в «Мире чувств…»

Волненье глубокое, жажда чего-то другого, —

Не стран, не моментов, не жизней, —
Но жажда, возможно, иных состояний души,
Влагою полнит мгновенье, которое медлит!

Сомнамбулический ужас, там, между теми огнями,

Страх нежный, текучий стоит, прислонившись к стене,
Как нищий, что просит немыслимых ощущений,
Не зная, кто может их дать…

Когда я умру,

Когда я отправлюсь, мерзко, так все в этом мире уходят,
Тем общим путем, — о нем не подумаешь прямо,
Ту дверь отворяя, что вновь отворить
            и обратно прийти не захочешь, когда бы и смог,
Отправлюсь на том Корабле в дальний порт,
            капитану досель неизвестный,
Может, в тот час, моего отвращенья достойный,
В час тот, мистичный, духовный, древнейший,
В час тот, что, может, гораздо длиннее, чем кажется нам,
Бредил Платон и идею Бога увидел —
Сущность, имевшую четкий облик, возникший
Внутри сознанья его, отвердевшего, словно земля.

Может, в тот самый час, когда меня понесут хоронить,

В час, когда неизвестно, что будет с моею жизнью,
Когда неизвестно, что чувствовать буду,
            а может быть, как притворяться,
В час, милосердие чье так мучительно, так чрезмерно,
Чьи тени приходят от формы лишенных
            и свойства свои потерявших вещей,
Чей ход попирает обычаи Жизни и Чувства,
И нет аромата его на путях человечьего Взгляда.

Скрести на колене ты руки свои, о спутница,

            ты, кого не встречал, не хочу повстречать,
Скрести на колене ты руки свои
            и смотри на меня в тишине
В тот час, когда не увижу, что смотришь,
Смотри на меня в тишине и спроси у себя:
— Ты, что знаешь меня, — ответь же мне, кто я…