Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Один человек советовал моему знакомому автору по поводу его произведения, которое должно было вот-вот выйти в свет, изменить хотя бы еще цвет волос героини, которая была легко узнаваема. Будто, превратившись в блондинку, она не выдаст прототипа-брюнетки. Так вот, я не только не считаю это ребячеством, но нахожу это скандальным. Я требую называть имена, меня интересуют только книги, открытые настежь, как двери, к которым не надо подыскивать ключей. К великому счастью, дни психологической литературы с романической интригой сочтены. <…> А я буду по-прежнему жить в своем доме из стекла (maison de verre, 193).

Именно эти «открытые настежь двери» (portes battants) между литературой и жизнью, а также «стеклянные дома», в одном из котором жил Дальзас и бывал Бретон, в свое время и привлекли Беньямина в сюрреализм, который он рассматривает в горизонте функционалистского и производственного искусства Германии и Советского Союза[1006]. Примечательно, что Бретон, как это делают в эти же годы Шкловский и Третьяков, выводит свой экспериментальный метод письма из того, что дни психологизирующего романного вымысла сочтены и дело переходит к фактам:

<…> речь пойдет о фактах, даже если они из категории чистых констатаций, которые всегда обладают всеми внешними признаками сигнала, но невозможно сказать, что означает этот сигнал <…> Надлежит установить иерархию этих фактов, от самого простого до самого сложного: отсчет начнется с того особенного, необъяснимого движения, что возникает в нас, когда мы видим очень редкостные объекты или когда впервые прибываем в незнакомые места – это сопровождается столь отчетливым ощущением некоей важной, существенной для нас зависимости, что мы утрачиваем мир с собой (194–195).

С самого начала, однако, это факты чрезвычайно семиотизированные – причем как сигналы (ср. «речевые сигналы» у Третьякова), а также поставленные в зависимость от столкновения с редкими объектами и прибытием в необычные места[1007].

Одним словом, сюрреалисты и разделяют с Лефом вкус к путешествиям в начале 1930-х, и ищут в путешествии возможности «сняться с места» и переродиться не в последнюю очередь эпистемологически – посредством отчасти научно артикулированного (и значительно реже – участвующего) наблюдения – «Эквадор» Анри Мишо (1929), «Аден Араби» Поля Низана (1931) или «Фантомная Африка» Лейриса (1934). Последний случай, обязанный сюрреалистической страсти к перемене мест (слагаемых) и одновременно зарождающейся научной этнологии, представляется особенно резонирующим с опытом поездок Третьякова, которые сперва сочетаются скорее с более экзотическим (в Китай и Сванетию), впоследствии – с более «участвующим» наблюдением (на колхозах Терского округа)[1008]. Впрочем, теперь, после критического обзора техник колониальной этнологии, можно увидеть и в «рапорте писателя-колхозника» Третьякова жанр, обращенный к администрации, а самого «оперативного» автора – как оперативно уполномоченного[1009]. Если «Африка не нуждалась в европейском взгляде» Лейриса, по его собственным словам[1010], так же, возможно, колхозы не нуждались в «длительном наблюдении» Третьякова (в результате чего оно, впрочем, и трансформировалось все больше в участие). Наконец, за этнографией любой сколь угодно призрачной территории – Черного континента или «шестой части мира» – всегда маячит призрак автоэтнографии[1011].

Несмотря, однако, на то, что Третьяков наведывается в советские колхозы в те же самые годы, Мишель Лейрис отправляется в экспедицию во французские колонии, в практике оперативной этнографии и «республиканской этнологии» существует и принципиальное расхождение – как в (эпистемологической) технике наблюдателя, так и в политике участия.