Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Однако в этой смычке с народными аудиториями таилась опасность популизма или даже медиапопулизма, которая снова заставляет этносюрреализм резонировать с советской фактографией[1064]. Становящаяся этнология противопоставлена «любительскому видению туриста или репортера, <…> коррумпированных питторескностью, экзотизмом, субъективным импрессионизмом или бесстыдным вкусом к сенсации»[1065]. Совпадая с литературой факта в отказе от «туристического видения»[1066], французская этнология дистанцируется и от газетного репортажа, что, казалось бы, фактографии ее противопоставляет[1067]. Противоречие легко разрешается указанием Беньямина на то, что в буржуазной публичной сфере «арена безудержного унижения слова – газета – является ареной, на которой готовится его спасение»[1068] в условиях советской прессы и, в частности, в практике Третьякова. Становление этнологии наукой разворачивается уже на фоне заключенного пакта между écrivains reporteurs и крупнотиражной иллюстрированной прессой, которого в Советском Союзе не существовало, отчего репортаж, путевой очерк или биоинтервью и оказываются жанрами столь же массовыми, сколь и научными в глазах лефовцев. История российской и тем более советской прессы опять же оказывается короче и поэтому еще как бы не испорчена духом сенсации, на которой в Третьей республике многие уже сделали себе не только имя, но и состояние. Именно на это автономное поле авангарда во Франции (которому отчасти наследует этнология), не говоря уж о науке, приходится реагировать, противопоставляя себя «четвертой полосе газет»[1069].

Советской фактографии приходится бороться во имя фактов со «старолитературным отношением к вещам» (которое вместе с тем ненаучно), а становящейся французской этнологии – скорее с духом сенсационных фактов, тогда как дух литературы является меньшей проблемой (или вообще не тем, от чего можно избавиться) во французской традиции. Возможно, именно поэтому и происходит отказ от литературного позитивизма (или его преобразование) в пользу более рефлексивной модели письма[1070], где «действительные факты» предстают всегда уже подвергнутыми операции «диалектического монтажа», а вопрос «что?» сменяется или осложняется вопросом «как (записано)?». Здесь этнолог-племянник снова наследует дяде-позитивисту с частичным смещением метода в сторону более эмпирического и полевого исследования[1071]. С одной стороны, по-прежнему только собранные и привезенные факты могут послужить прогрессу (как и основанию) науки, но поскольку теперь это гуманитарные эмпирические науки, то поле оказывается необходимым еще и для более «личного опыта» погружения, проживания-вместе и, наконец, участия, как это уже было открыто Третьяковым в его модели «участвующего наблюдения» оперативного автора. Впрочем, бывший сюрреалист и нынешний этнолог не столько помогает туземцам «строить и жить» («обрастая» сам при этом «второй профессией»), сколько погружается в психологическую совместность, проникается их менталитетом, усваивает их точку зрения – словом, становится частью изучаемого коллектива, скорее исследуя собственные состояния сознания, нежели занимаясь нейтральной записью фактов[1072]. Резервуаром этих не вписывающихся в метод (как минимум канонической версии) позитивной науки практики и опыта и становится так называемая «вторая книга».

При всем сходстве с практикой Третьякова, необходимо подчеркнуть, что такому маскировочному погружению и одновременно самообращенности этнолога – что является условием сбора данных новой эмпирико-гуманитарной науки[1073] – в советской версии противопоставлено скорее открытое взаимодействие. В «Рапорте писателя-колхозника» Третьяков открыто критикует такой подход: