Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

инженеры завода «Севкабель» пишут нашим писателям (Лит. Лен-д, 26/VII 1934 г.): «<писатель> исходит не из реальных достижений современной техники, продолжая ее возможности в будущее, а от каких-то совершенно выдуманных концепций. Между тем нам необходимы не просто вымыслы на технические темы, но, так сказать, перспективный роман, который раскрывал бы возможности развития техники в условиях планового социалистического хозяйства» (86–87, курсив наш).

Не останавливается Шаламов и перед поэзией, которая «нигде так не отстает, как на одном из основных фронтов нашей действительности – на фронте науки и техники» (88):

Техническая и научная неграмотность наших поэтов еще больше, чем прозаиков. Возьмите любое произведение наших поэтов – познавательное значение их в плане научных и технических вопросов ничтожно, если совсем не отсутствует. Поэты пишут о заводе в самых общих выражениях. Пишут о земле так, как писали сотни лет назад. (Пользуюсь случаем напомнить правильное соображение Мариэтты Шагинян о том, что «писатель (и поэт), описывая природу, не учитывает развития агрокультуры, и „популяризация“ например девственных лесов – это реакционный показ вещи.)» (88).

Здесь уже в только что вернувшемся из «творческой командировки» корреспонденте явно говорит лефовский критик («слишком вольно обращается и с концепцией вещи, и с фактами», «нам необходимы не просто вымыслы на технические темы») и появляются снова почти дословные пересечения как с «Фабрикой литературы»[1199], так и с «Биографией вещи» и «Сквозь непротертые очки»[1200]. В эти годы автор первой уже критикуется за «тарабарский» язык и сатирическое изображение лидеров колхозного движения, за что и будет «наказан „впрок“»[1201], но продолжает активно заниматься инженерными изобретениями[1202]; автор же второго стремительно теряет влияние и уже чаще выступает за границей, чем в Советской России[1203]. Это похоже на то, как будто Шаламов приходит к тем же самым выводам, что и Леф, но только в год основания Союза писателей, то есть развивает уже опальную линию, и вместе с тем как будто действует в строгом соответствии с «социалистической законностью» в литературе – после возвращения из Вишеры.

Однако, как это часто бывает в случае Шаламова, обе эти версии неточны и его нужно рассматривать не в контексте «требований политического момента», а в контексте большего масштаба истории литературного позитивизма в аффилиации с наукой. Если Леф оказывается призванным на «фронт науки и техники», то у Шаламова жанр протокола не только связывает или скорее смешивает суд писателя с научным суждением, но и сдерживает самостоятельную эпистемологическую энергию последнего. Диалог с позицией наук завязывается, таким образом, не менее полемический, чем с традицией реализма XIX века. В конечном счете в своих поздних манифестах о «новой прозе» порождающий конфликт разделяет уже не столько «нормальную литературу» и литературу чрезвычайного положения, сколько литературу вообще (от которой Шаламов открещивается и которую одновременно ведет к пределу) – и научную эпистемологию. Тем самым Шаламов вступает в бой не только с историей реализма как литературной традицией, но и с реализмом как эпистемологическим принципом научной традиции.

Ученый не может приводить цитаты из поэтического произведения, ибо это разные миры. То, что для поэзии было подсобной задачей, случайной обмолвкой, то ученый подхватывает, включает в свою антипоэтическую аргументацию («О моей прозе»).