Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Не рискуя включать эту, возможно, случайную обмолвку в свою аргументацию, отметим один важный сдвиг. Если даже допустить, что взгляд писателя на перспективы «кооперации художественного слова и науки» за несколько десятилетий не очень изменился, то в 1934 году Шаламов критиковал еще только неловкие движения со стороны литераторов, тогда как в позднейших манифестах к тому же придется осаждать и нелепые попытки сближения со стороны ученых:

Ученый, который в своей научной (работе) цитирует какие-то строки то Гельдерлина, то Гёте, то античных авторов, доказывает только, что он обращается только к содержанию, к мысли, отвергая самую душу, самую суть поэзии. Какое же тут сближение. Так называемая научная поэзия – это список второстепенных имен от Бернара до Брюсова («О моей прозе»).

Протагонисты все те же, что и в 1934 году, высказываемое мнение – противоположное. Вместо надежд на «кооперацию художественного слова и науки» появляется в высшей степени непереводимая в план содержания «душа». Примечательно, однако, какой конкретный случай послужил этой отповеди и какой конкретный ученый провинился цитированием стихов:

Норберт Винер приводит цитаты из поэтов и философов. Это делает честь эрудиции кибернетиков, но при чем тут поэзия. Надо ясно понять, что границы языка, языковые барьеры – непреодолимы (О моей прозе).

Однако если литература после «Хиросимы, после самообслуживания в Освенциме и Серпантинной на Колыме» не может продолжать существовать в прежнем виде, то и наука уже довольно далека от наук о материи, на которые ориентировался литературный позитивизм XIX века. Эпистемологией жанра свидетельства/протокола является эмпиризм, но в самой науке о природе (в том числе человека) за сто лет произошли изменения. Поработав уже в 1920-е годы в «Радиогазете» и получив редакционным заданием статью о «языке радиооператоров», полвека спустя Шаламов понимает науку, продолжающую находиться с литературой, в терминах кибернетики и структурализма[1204]:

Кибернетика <откроет> что-то очень важное – крупнее и важнее, чем характер Татьяны, открытый Достоевским в его предсмертной, Пушкинской речи[1205].

Для такого позднего представителя литературного (пост)позитивизма, как Шаламов, спор уже давно идет не между «одним порядочным химиком» и безымянными двадцатью поэтами, масштаб устраиваемого Шаламовым «социалистического соревнования» намного серьезнее – оно происходит между создателем русского литературного языка и создателями искусственного машинного языка. Если «Евгений Онегин» был назван Белинским «энциклопедией русской жизни», то первые ЭВМ, современником которых оказывается Шаламов и первые успехи которых как раз совпадают с годами написания манифестов о «новой прозе», обещают расширить возможности энциклопедической организации информации, причем не только научной[1206]. Такое «расширение словесной базы», с трудом представимое для участников Лефа[1207], грозит заменить индексальность опыта (в том числе лагерного) значением индексов, перечней, баз данных[1208]. Наследнику русского реализма и современнику дискурсивной инфраструктуры поставангарда приходится разрываться между акцентом на «самой душе и самой сути поэзии» и перезаключением контракта «новой прозы» с современной наукой.

Наконец, эта коммутация между пушкинской Татьяной и машиной Тьюринга происходит не в вакууме, а на фоне катастрофической политики XX века – как это уже было, когда первые изобретения дискурсивной инфраструктуры авангарда не только были освоением научно-технических открытий (с 1912 года), но и вскоре оказались во взаимной координации с революцией языка (с 1917)[1209], в результате чего к записывающим аппаратам авангарда и были пристроены аппараты социалистической трансляции, а в советский авангард вернулись факты – на новых индексальных основаниях и носителях. Точно так же и «новая проза» оказывается не только современницей кибернетики, но и жертвой, выжившей и вышедшей из колымских лагерей. Как когда-то футуристам, бывшим современниками появления радио и Октябрьской революции, пришлось построить из этого единый аппарат «радиооратора Ленина», так Шаламов стремится согласовать машину Тьюринга с фактом Колымы и Освенцима, собрать из этого свой странный аппарат «новой прозы».