Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Наконец, уже к последней трети XIX века Золя будет квалифицировать одиночный эмпирический факт как недостаточно научный, если не достигнута повторяемость опыта, приводящего к его получению, и не получено объяснение. На смену «непосредственным данным» в науке и журналистике начинают снова заступать интерпретации – по мнению автора «Экспериментального романа», описание фактов должно приводить к объяснению «механизмов», также снабженных некоторым морально-политическим фоном[1237]. Однако, вне зависимости от политико-эпистемологической «прописки» фактов, важно, что их доставка снова автоматизирована (а восприятие – автоматизировалось), предлагаемое их число снова превышает возможности навигации, потребители испытывают информационные перегрузки, ученые еле успевают узнавать об аналогичных с их собственными экспериментах и изобретениях, и возрастает нужда в обобщающих объяснительных моделях и наведении корреляций. Так, с одной стороны, возникают разные конспирологические ереси, а с другой – социальные факты Дюркгейма, которые обязаны своим существованием уже не столько единичным восприятиям, сколько системе, в которой они получают значение (или значимость – как в параллельно теоретизируемой Соссюром системе языка). Дело Дрейфуса оказывается тем узлом, в котором факты еще конкурируют с «все объясняющими» карикатурами и наветами, получающими не меньшее распространение благодаря развитию иллюстрированной прессы[1238].

Факты – вместе с каждым новым техническим способом их фиксации и передачи – не просто автоматизируются (и в особенности не просто «падают на быт», как это описывают формалисты, вследствие чего литература должна тут же переметнуться к противоположному увлечению), но в буквальном смысле встраиваются в конструкцию трансцендентального аппарата, которая таким образом оказывается более похожа на исторически эволюционирующее техническое устройство, чем на вневременную когнитивную способность. Такие «расширения и дополнения» трансцендентального аппарата всегда отвечают на возрастающий объем данных (фактов), но как только появляются умение управляться с этим объемом и автоматизация способов фиксации и передачи фактов, а мы начинаем все меньше удивляться новым фактам и видеть все больше аналогий с прежними, возникает спрос на новую технологию и эпистемологию фактов. Факты особенно в ходу, когда старые классификации их не вмещают, а новые способы сортировки еще не возникли, но как только последние возникают, мы готовы к фактам нового типа и более сложного устройства.

В этом смысле советская медиареволюция оказывается последним обсуждаемым нами эпизодом в истории, когда факты еще могли получить называние «действительных», будучи добываемыми посредством ставших массово доступными средств механической фиксации и «исключительно быстрого темпа самого производства» посредством аппаратов социалистической трансляции[1239]. Массовая газета и фотоаппарат существуют с 1840-х, которыми мы датируем зарождение литературного позитивизма, но почти за век его существования эти диспозитивы не только изрядно технически усовершенствовались, но и позволили расширить аудиторию пользователей до всесоюзной сети киноков и рабселькоров[1240]. Как когда-то подданные République des Lettres, они фиксировали и передавали факты, только пользуясь для этого намного более автоматизированными средствами записи и трансляции, с намного большей скоростью (пересекавшей порой привычные пределы умопостигаемости мира и заставлявшей критиковать литературу с «медленным толстовским подходом»), а также для намного более массовой аудитории, входя в резонанс с процессами демократизации политического участия.