Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Поэтическая речь у Уитмена нимало не ассоциируется с «лучшими словами в лучшем порядке» — она больше похожа на вездесущую грязь (dirt), а еще точнее — на гниль отбросов, или перегной (compost). Это среда, которая разом и сопротивляется смыслопроизводству, и обеспечивает его, делает его возможным. Привычная упорядоченность форм, «крупноблочная» логика смысла отвергаются и должны быть отвергнуты ради мельчайших структур опыта и языка, которые «в норме» даже не замечаются, но в ситуации восприятия «прозоподобной» поэтической речи вдруг становятся важными: именно их роль в «энергетике» смыслообразования оказывается решающей.

«Качество поэтического, — пишет Уитмен в предисловии к „Листьям травы“, — обнаруживает себя не в рифме, или единообразии, или абстрактных формулах вещей, ни также в меланхолических жалобах или благих поучениях»[224], а в способности прокладывать путь между телом и душой, под одним всегда подразумевая другое. Радикальная новизна поэтического выражения связывается с его «косвенностью» (suggestiveness, indirection — важные и часто используемые Уитменом понятия[225]), то есть качеством свободной текучести, сообщаемым высказыванию, и способностью любой его характеристики, в меру интенсивности любовного внимания к ней, служить «слабо различимым знаком» (faint clue). «Листья травы», предупреждает поэт «дорогого друга» — читателя, — «не мелодические рассказы или картины, которые можно листать на досуге» (melodious narratives, or pictures for you to con at leisure), они не есть даже «нечто сделанное мною для тебя… Я не выполнил работу и не могу это сделать. Работу должен сделать ты, чтобы осуществить по-настоящему то, что содержит в себе песня, — и если ты сделаешь это, обещаю, ты получишь награду за удовлетворение (return and satisfaction), как от никакой другой книги. Ибо из этой книги восстанешь и предстанешь перед самим собой Ты сам, каким ты себя еще не знаешь»[226].

Стих начинает авансом напоминать свободный танец или даже контактную импровизацию: чуткость внимания к микроскопическим стимулам, действующим помимо упорядоченных гармоний и дополнительно к семантике слов, становится для соучастников поэтической речи источником движения, смыслопорождения, трансформирующего инсайта.

О себе как о тебе

«Я славлю себя и воспеваю себя…» Грубо нарушая конвенции «хорошего тона», эта откровенно нарциссистическая декларация привлекает наше внимание к исходному и важнейшему для Уитмена парадоксу: несовпадению лирического я с самим собой. Все дальнейшее действие «Песни» развертывается в пространстве между, условно говоря, Уолтером и Уолтом: между субъектом, который прославляет и воспевает себя, и им же как объектом прославления, воспевания. Промежуточное пространство, разделяющее (и соединяющее) эти два я, пронизано, заряжено направленным током энергии: Уолтер Уитмен творит Уолта Уитмена, а Уолт предъявляет читателю себя как творческий вызов, генератор разнообразных желаний, в том числе неожиданных, странных, даже страшных:

И с каждым холерным больным, который сейчас умрет, я лежу и умираю заодно,
Лицо мое стало серым, как пепел, жилы мои вздулись узлами, люди убегают от меня.
Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них,
Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния.

Нельзя не заметить, что спектр человеческих переживаний у Уитмена то и дело рассыпается на мельчайшие фрагменты — не подчиненные сюжетности, не вписанные в ту или иную историю и тем самым предрасположенные — и предполагаемые автором — к свободному обмену[227].