Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Нельзя не обратить внимания и на то, что щедрость акта дарения («Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет взять меня») тут же довольно обескураживающим образом уподобляется удачливой спекуляции («Я играю наверняка, я трачу себя для больших барышей»). «Песня о себе» начинается с саморекламного, по сути, обещания предоставить адресату («тебе») некую сверхценность: «Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм, / Все блага земли и солнца станут твоими». Но выполнение обещания все откладывается, создавая и постепенно усиливая своего рода «suspense» — атмосферу упования, ожидания и, соответственно, нарастающего эмоционального подъема, вне которого «Песню» вообще нельзя воспринять адекватно. «Обещанное» и желанное нечто все время маячит на горизонте, проглядывает сквозь бесконечность перечисляемых предметов, сцен, фигур и таким образом все время напоминает о себе, но остается недоступным: «Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас, но я не умею, / Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею»… Откровения Барда или «обычного простого человека» (simple separate person), принявшего на себя временно миссию Барда? — столь же велеречивы, сколь и бессвязны. И в финале поэма не ближе к заветной цели, пророчество не яснее, чем в самом начале: «Есть во мне что-то — не знаю что, но знаю: оно во мне. <…> Я не знаю его — оно безыменное — это слово, еще не сказанное».

Интонации вопрошания в высшей степени характерны для «Песни о себе», но не менее характерны — интонации дразнения. Признаваясь в неспособности узнать истину и в бессилии ее высказать, лирический герой провоцирует читателя самому занять место познающего и отвечающего: «Ты также задаешь мне вопросы, и я слышу тебя, / Я отвечаю, что не в силах ответить, ты сам должен ответить себе». Прямые и косвенные призывы к адресату речи — обратиться ее полноценным субъектом! — звучат все настойчивее и в финале воплощаются в почти ультимативное требование взять, наконец, слово — сейчас, потому что — пора, твоя очередь: «Успеешь ли ты высказаться перед нашей разлукой?»

Поэзия аукциона

Поэма «О теле электрическом пою» наряду с «Песней о себе» входила в число первых двенадцати, составивших издание «Листьев травы» 1855 года. В издании 1856 года к ней прибавился еще обширный финальный пассаж, который нас и интересует здесь больше всего. В нем не столько представлена, сколько разыграна риторически ситуация, для Америки того времени и тривиальная, и шокирующая:

С молотка продается мужское тело…
Помогу продавцу — растяпа, он плохо знает свое дело…

(пер. М. Зенкевича).

Практика продажи с молотка чернокожих невольников сохранялась в США в 1850-х годах, и к этой скандально-повседневной ситуации прямо апеллирует Уитмен: «Я часто ходил… на невольничий рынок, смотрел, как торгуют рабами». В симпатиях или даже терпимости к работорговле поэта никак нельзя было заподозрить, но… обличительно-моралистические акценты в поэме отсутствуют начисто. Предмет прославления-продажи здесь — некое обобщенное человеческое тело («Взгляните на руки и ноги, красные, черные, белые»), описываемое с зазывным азартом, в конкретике дотошно перечисляемых анатомических деталей. Каждую слово называет, оглашает и тем самым каждой как бы касается, разом интимно и оценивающе. «Руки, подмышки, локоть, кости и мускулы рук. / Запястье, суставы запястья, ладонь, пальцы — большой, указательный, ногти; / Широкая грудь, курчавость волос на ней, грудная клетка, / Ребра, живот, позвоночник и позвонки…» и т. д., непомерно долго, включая все неудобоназываемое. Это скандально с точки зрения социальных, культурных, эстетических норм, но словно бы подразумевает другую, высшую, санкцию. Какую?