Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Жанр своего высказывания сам Уитмен определяет как «призыв из толпы». При этом поэт выступает в двойной, как бы «двоящейся», роли — он и субъект (аукционист), он и объект продажи. Человек весь и последовательно обращен в тело, а тело по частям «опубликовано» как товар. Товар отличается от «просто вещи» именно тем, что активно вовлечен в отношения обмена, адресован толпе покупателей, готов в любой миг к перемене качества. «Электричество» желаний пропитывает атмосферу торга вообще, аукционного торга — тем более. Дело аукциониста — рекламировать, прославлять, «воспевать» товар, привлекая к нему интерес и внимание. Речь его, кстати, строится на ритмическом повторе и даже нередко описывается как «распев» или «призыв» (chant, call). «Ничто не выражает природу аукциона лучше, чем аукционный распев, — комментирует исследователь аукционных практик Ч. Смит. — Это как бы лейтмотив всего действа. Он связан с аукционом так органично, что может быть опознан даже в несовершенном, любительском исполнении»[228]. Смысл распева — отнюдь не донесение информации, а «оркестрирование аукционного ритма… Крайне капризное, непредсказуемое действо распевом преобразуется в процесс развивающийся, относительно гармоничный. Как в музыке — задается объединяющий ритм или тема»[229]. Параллель с диалогическим устройством уитменовских песен и организующей функцией ритма в них довольно очевидна.

Аукцион как форма ведения торга во все времена предполагался для товаров, представление о ценности которых неопределенно или спорно, поскольку они не предназначались исходно для продажи. Именно так в разные периоды истории распродавались, например, военные трофеи или «ничье» имущество, шедевры живописи или объекты, связанные с культурной памятью (никто не может знать, сколько стоит старая гитара Джона Леннона, у нее просто нет «настоящей» цены). В воображении Уитмена не могла не возникать, конечно, параллель между практикой работорговли, вопиюще архаичной и позорной в XIX веке, и книготорговлей — образцом современной, более чем уважаемой рыночной практики. Продажа книги в некотором смысле почти так же проблематична, как продажа человека: в обоих случаях «товар» не сводим к его телесно-материальной, вещной оболочке. Не удивительно, что вынесение книги на рынок долгое время осознавалось (да и сейчас продолжает осознаваться) как проблема: разве не ужасно со стороны литератора продавать порождение собственного духа, почти дитя? Тем не менее любой автор явно или тайно мечтает о том, чтобы его произведение хорошо продавалось: что такое готовность публики покупать книгу, как не знак ее (книги) воспринятости, влияния, потенциальной и актуальной действенности?

Книга Уитмена, отвергнутая культурной элитой, не имела иного доступа к возможной аудитории, чем через рынок: чтобы осуществить свою миссию, ей нужно было стать купленной и по возможности — популярной. В письме Эмерсону (1855), оптимистически приветствуя «расцвет» популярной литературы в Америке, Уитмен уповает и на собственный успех. Он громыхает цифрами мнимых тиражей, упоминает в частности о двадцати тысячах экземпляров — притом что число проданных на тот момент экземпляров «Листьев травы» исчислялось десятками. Несоответствие действительного и желаемого выглядит почти гротескно, но Уитмен не может себе позволить разувериться в будущем успехе. Разве не завершил он предисловие к первому изданию «Листьев» фразой-обязательством: «Доказательство того, что ты поэт, — в том, что твоя страна обнимет тебя так же любовно, как ты — ее»?[230] Отсутствие взаимности, безответность любовного объятия могли означать только одно: Уолт Уитмен не смог «доказать» себя в им же предложенной системе координат. Альтернативой отречению от «демократической массы» могла быть лишь упорно-безнадежная щедрость доверия к ее потенциалу — год за годом, издание за изданием.