Родившееся в XVIII в. специфическое нормативное понятие о литературе и искусстве целиком определялось их причастностью к «культуре», своеобразной антропологической программе, базирующейся на идее культивирования личности. Автономная субъективность – это ценность, которая в системах идеологии того времени являлась «легитимирующим» основанием для прочих социальных институций и соответственно для суждения о мире, окружающем человека, истории и будущем. Применительно к литературе основу этого мировоззрения составляла идея «естественности», «природной» функциональной связи или даже идентичности творческой экспрессии поэта с совершенно иными пластами значений, например с когнитивной рациональностью, т. е. идея тождества актов субъективного выражения, переживания, чувствования и познания. Постулат «истинности» поэтического выражения лег в основу идеологии литературы и искусства, значимой для определенных групп, и в настоящее время обеспечивает литературному произведению своеобразный характер «документальности», что позволяет говорить об эстетических объективациях и артефактах как выражении «духа времени» (соответственно, «духа общества»).
Теоретический и методологический смысл подобного объяснения общества через литературу и наоборот заключается в том, что один из элементов выступает, с одной стороны, в качестве объясняющего основания (т. е. либо наделяется признаками нормативной данности, аксиоматичности, либо предполагает развитой характер теоретически систематизированного построения, методологически корректного в отношении определенных правил выведения объекта и генетической структуры принципов объяснения), а с другой – в качестве подлежащего объяснению. Статус последнего и культурно и познавательно не определен и проблематичен. Именно эти антиномии всплыли в исследовательской практике к середине 1960‐х гг.
Если рассматривать весь массив исследований литературы, относившихся в то время (1930–1960‐е гг.) к «социологическим», то обращает на себя внимание отсутствие предметной определенности в системах объяснения. В зависимости от интереса исследователя либо литература (как нечто определенное и неизменное) ставилась в отношения объясняющего основания для социальных феноменов (в упомянутых исследованиях литературы по типу средств массовой коммуникации и т. п.), либо общество, социальные факты и обстоятельства выступали объясняющими для содержания или конструкций в анализе литературного текста (в «социологическом методе в литературоведении», в «генетическом структурализме» Л. Гольдмана, «исторической литературной социологии» Э. Кёлера, в критических социологиях литературы и пр.). Другими словами, имела место тавтологическая структура, замкнутый круг объяснения одного нормативного представления через другое, равно неопределенное.
Попытки решить эту дилемму тем или иным «техническим» образом, изощряя способы сбора данных, могущих подтвердить какой-то из вариантов ответа, обнаружили лишь идеологический характер самой постановки вопроса, т. е. равно значимые, однако действующие в разных группах (соответственно, в разных системах объяснения) культурные нормы представлений об «обществе» (в литературоведении, для которого социальная и социологическая проблематика не специализирована) и о «литературе» (для социологов или социальных мыслителей, со своей стороны, не озабоченных модальной спецификой репрезентации в литературе тех или иных ценностных значений). В известной мере фазы рассматриваемой дисциплины (социологии литературы) можно фиксировать посредством анализа ответов на эти вопросы, поскольку каждый шаг в развитии этой отрасли знания означен появлением новой точки зрения,
В таких ситуациях теоретических антиномий – кризисного состояния познания – наиболее продуктивным способом оказывается исторический социокультурный анализ самой постановки проблемы. Выявлением функционального (в ситуациях объяснения), культурного смысла самих компонентов объяснения вместе с методическим, критико-теоретическим разбором имеющихся концепций социология литературы обязана герменевтике и социологии знания.