Методологическое значение принципа социального действия состоит в том, что в качестве «социального» рассматриваются только такие действия, в смысловую структуру которых входит в качестве компонента
Сложность, однако, состоит в том, что определение эстетического действия как аффективного, экспрессивного, вызывающего в реципиенте «переживания», т. е. как уникального психологического процесса, препятствует возможности его отождествления в каких-то отношениях с другими действиями. Тем не менее субъективная неопределенность и смысловая многозначность читательского аффекта не тождественна уникальности и иррациональности текста. Социолога интересуют прежде всего смысловые структуры аффективного поведения, его логические основания, которые не должны быть смешаны с психологическим процессом переживания. Разработки проблематики символических систем социального действия в понимающей социологии и культурологии (идеи Г. Зиммеля, А. Шютца, К. Бёрка и др.) вскрыли за эмоционально-психологическими состояниями логические смысловые конструкции взаимодействия, редуцированные к генерализованным ценностным значениям. Это позволило допустить возможность изучения символических систем и ситуаций, базирующихся на обмене обобщенными культурными значениями «аффекта» как символического посредника того же типа, что и «интеллект», «власть» или «деньги» в других подсистемах общества[219]
.Принцип социального взаимодействия в интерпретации литературных явлений в сравнении с другими предметными сферами социологии до 1970‐х использовался в относительно ограниченных и редуцированных формах. Выше мы уже писали о характерных для конца 1950‐х – начала 1960‐х гг. формах социологической интерпретации литературных текстов и, соответственно, о двух подходах, продиктованных теориями социальных ролей и средств массовой коммуникации. В первом случае социальное поведение описывалось в терминах ролей, их набора, а при возникающих антиномиях – в категориях ролевого конфликта. Во втором – литературный текст, уже заданный точкой зрения и концептуальной техникой объяснения, рассматривался как стабильный и однозначный элемент институционального взаимодействия, когда авторитетный коммуникатор (писатель, издатель) доминирует над своим пассивным реципиентом, в одностороннем порядке навязывая ему те или иные ценностные образцы. Понятно, что оба подхода представлялись взаимодополнительными, поскольку предполагаемым стандартизированным значениям текста соответствовали предполагаемые и – также аналитически задаваемые – стандартизированные ожидания и реакции аудитории. В случае разрыва этих подходов, т. е. при одностороннем рассмотрении опредмечиваемых элементов взаимодействия, возникали различного рода антиномии, вызванные ограничениями, навязываемыми извне, данным способом рассмотрения и, как правило, идеологической критикой. (Можно указать на критику манипулирования, товарного фетишизма литературы, патогенной социализации и т. п.) Другими словами, методологические рамки способа рассмотрения отождествлялись с «предметной» реальностью. Однако определенная доля методологической критики была вполне справедливой: гипотетическая модальность ролевого структурирования смыслового материала, текстовых значений обусловливает лишь символическую генерализацию самих значений и ничего определенного не говорит о читательской рецепции, т. е. о субъективном понимании систематизируемых «ролевых ожиданий».