Процесс теоретико-методологической аккумуляции в социологических исследованиях литературы можно охарактеризовать как постепенное разрушение однозначности тех культурных норм, которые предопределяли уравнение «литературное»–«социальное». Прямые сопоставления в значительной степени теряли смысл с разрушением жестких перегородок между «высокой» литературой и «развлекательной», или «литературой для народа». Отчетливая дифференциация групп – носителей различных критериев оценки литературного произведения, претендующих на абсолютность и тотальность своих определений реальности, сделала очевидной недостаточность приписывания литературе как целому единственного функционального значения. Накопление эмпирических исследований литературы, редуцировавших особенности литературного материала и текстовых конструкций к различным социологическим концепциям, привело к ситуации, когда социологическое понимание литературы выражалось в виде открытого списка или перечня функций. Сами «функции» объективировались и интерпретировались весьма натуралистически и реифицированно вследствие теоретико-методологической неясности характера предпринимаемых объяснений и процедур. Например, У. Отто выделяет семь социальных функций литературы как некоего целого – рецептивную, рефлективную, идеологическую, коммуникативную, нормативную, активирующую, революционную[212]
. Другие указывают дидактическую, познавательную или эвадистскую роль литературы, комбинируя те или иные характеристики поэтики и т. п. Такое понимание, являющееся в конечном счете фиксацией определенной точки зрения на литературу в целом, можно назвать социологической рационализацией действующих культурных норм в идеологии литературы. Следовательно, их списки или перечни характеризуют наличный набор этих норм. Подобными функциями очерчивался предел социологии в решении задач, поставленных не ею и не в специфическом для нее виде[213].Именно в таких предельных классификациях становилась очевидной утрата предметного характера познания в социологии. В процессе рационализации из описания «реальных» обстоятельств существования литературы акцент переносится на способ ее объяснения, точнее, норму подобного объяснения, фиксируемую в ее «всеобщности» и универсализме, что может иметь место лишь при постоянной дифференциации специализированных групп с признанным культурным авторитетом.
Здесь намечается существенный процесс расхождения между социологией литературы и социальной философией, которая использует средства социологической рационализации культурных норм для выработки идеологических конструкций, основывающихся на определенной оценке (исходящей из репрезентируемой идеологии «культуры») обстоятельств функционирования литературы и содержательных особенностей литературных текстов. Такого рода социальная критика заключается в выявлении социального значения литературного произведения, оценке социального обстоятельства, являющегося «предметом» литературного изображения, т. е. предполагает систематическое и эксплицированное выражение собственного ценностного отношения критика к социальным обстоятельствам, тематизируемым средствами литературы. Соответственно социальная критика принимает форму литературного разбора. Теоретически подобная экспликация содержит прямое реферирование литературных феноменов к тем или иным – выбираемым в зависимости от позиции автора в качестве детерминации – «духовным» или «материальным» факторам. Авторы подобных работ весьма пренебрежительно относятся к эмпирическим исследованиям и практически не опираются на их данные, демонстрируя главным образом собственные принципы и идеологические установки. Подобная «эпигонская в отношении социологии» (А. Зильберман) социологизирующая эстетика, или социологическое критическое литературоведение, паразитирует на авторитете науки, пользуясь определенным набором социологических средств для оценки литературы как социальной реальности.