Литература как социальный институт: Сборник работ

Историзация, как и всякое введение в социологию предметного знания, которым обладают различные гуманитарные дисциплины, будь то традиционные «науки о духе», культурантропология или семиотика и т. п., становится мощнейшим средством разрушения догматической скованности внутридисциплинарной работы, поскольку вносит непременный релятивизирующий момент как в методический аппарат исследователя, демонстрируя процессы его исторических трансформаций и становления, так и в предметное знание, указывая всякий раз на ограниченность перспективы его получения и интерпретации, на зависимость его получения от выдвинутых идей и теоретических положений. Такого рода требования – обеспечения конкретно-исторического подхода к анализу и интерпретации материала в социологических исследованиях литературы – как критический аргумент в полемике со стерильным академизмом были выдвинуты еще в 1930 г. последователем Д. Лукача Л. Лёвенталем: «Задача социолога литературы состоит в том, чтобы соотнести воображаемые структуры поэтических текстов с той исторической ситуацией, в которой они возникли, и таким образом сделать литературную герменевтику частью социологии знания. Он должен частные уравнения тем и стилистических средств перевести в определенном смысле в уравнения социальные»[220]. Взаимосвязь герменевтики (опирающейся на весь фонд «наук о духе» и доказывающей свои аналитические и объяснительные возможности в демонстрации исторической трансформации семантики различных культурных форм) и социологии знания с наработанной ею техникой анализа социальной и идеологической обусловленности блоков знания была наконец-то осознана как исследовательский регулятивный принцип и стала предметом теоретических разработок. Этот принцип был поддержан в программных публикациях рождающейся «рецептивной эстетики»[221]. При последующей углубленной проработке он привел к разрушению субстанционалистской, опредмеченной трактовки «поэтических структур», переводу натуралистических представлений о нормативных конструкциях литературных текстов в формы и механизмы взаимодействия, в «ценности» и «нормы» (А. Зильберман).

Основанием для аргументации неэффективности и неадекватности обычного объяснения критиком смысла произведения являлись указания на «разрыв целого», что делало бесплодными усилия критика и литературоведа достичь необходимой полноты и законченности истолкования[222].

Определенная часть литературы перестала соответствовать критериям романа, «реализму» XIX в., т. е. вписываться в обычную схему «отражения» эпохи, времени, общества и т. д. Перед утратой идеологической определенности, жизнеподобия, «учительности» этой литературы современная критика оказалась беспомощной: антиметафизичности, иронической, фикциональной безосновности современной «элитарной» литературы (будь то Г. Джеймс, Т. Манн или С. Беккет и др.), а соответственно исчезновению прежних нормативных оснований ее объяснения (моральных, дидактических, социально-критических, познавательных и т. п.) ей нечего было противопоставить, кроме отсылки к тем или иным значимым элементам и компонентам литературных или культурных традиций. Однако подобная интерпретация, действующая по принципу «избирательного сродства», фактически упраздняла приоритет и полномочия критика и литературоведа и тем самым – авторитет критика у читателя. Отсюда вытекало признание равных прав как критика, так и читателя и фокусирование исследовательского внимания на «конституировании смысла, а не на некоем статичном смысле, отыскиваемом в ходе истолкования и соответствующем интересам интерпретатора»[223].

Основным методическим принципом рецептивной эстетики стали конструирование понимания экспрессивных форм «читателем» (коммуникативным адресатом), анализ структуры герменевтического «предпонимания», задаваемого текстом (в социологической терминологии – анализ ценностно-нормативных «стандартов ожиданий»). Произведение, таким образом, получает статус посредника в проблематическом взаимодействии и перестает быть замкнутой системой значений. В диалогической структуре коммуникаций «смысл может быть познаваем только как воздействие»[224]. В исследовательскую работу вводятся две существенные методологические посылки: принцип условного «читателя»[225] (методическое требование эмпирической референции к актуальной или исторической системе значений, играющей в структуре истолкования роль «реальности» понимания) и принцип «фикциональности» текста (исследовательских построений, их гипотетической модальности и готовности к интерсубъективной проверке). Тем самым появляется специфицированный для дисциплины теоретико-методологический концепт «антропологических» значений, который позволяет контролируемым образом вводить культурную семантику формально-аналитического субъекта взаимодействия. Иначе говоря, здесь возникает конструкция такого же типа, что и «хомо экономикус» для экономической науки.