Литература как социальный институт: Сборник работ

Однако к предреволюционным годам многочисленные литературные группировки и направления в значительной мере релятивизировали подобные статические определения литературы. Полярными среди этих конфронтирующих течений можно считать представителей литературоведения «с тенденцией», осуществлявших жесткую привязку литературных конструкций к «жизни», т. е. к той или иной социальной среде, и творческие манифестации символистов, последовательно опустошавших любые содержательные значения литературы через отнесение ее к сфере трансцендентного, вечного, вневременного, надмирного. По ретроспективному свидетельству В. М. Жирмунского, «в эти годы [1915–1917] умственное направление нашего поколения характеризует прежде всего недовольство беспринципным эклектизмом и общим упадком старой университетской “истории литературы”, повышенный интерес к вопросам принципиальным и методологическим, особое внимание к новым проблемам литературной формы»[229].

Определяющим моментом самосознания Тынянова и опоязовской группировки стала констатация проблематичности собственно культурной ситуации, выразившейся, с одной стороны, в многообразии, аморфности и текучести настоящего и, с другой – окостенелости, герметичности наличных в литературоведении определений и конструкций прошлого, которые оцениваются как статичные и неадекватные (или, как их называл Тынянов, «готовые»). Монтаж цитат (причем характерно, что цитируемые места содержатся почти исключительно в его критических, а не «теоретических» работах) показал бы эту динамичность и конфликтность современности: «Каждый час меняет положение»[230]; «Литературные революции и смены следуют с такой быстротой, что ни одно литературное поколение нашего времени не умирает естественной смертью» (ПИЛК, с. 142) и т. д. «Читатель стал очень сложным, почти неуловимым» (ПИЛК, с. 147); «Критическая статья старого типа явно не держится на своих скрепах» (ПИЛК, с. 148); «Исчезло ощущение жанра» (ПИЛК, с. 150); «Мы глубоко помним XIX век, но по существу мы уже от него далеки» (ПИЛК, с. 180); «Нужна работа археолога, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение» (ПИЛК, с. 172); «Перед нами бесконечное разнообразие литературных явлений, множественность систем взаимодействия факторов»[231].

Это сознание историчности как прерывности культуры, текучести материала, относительности критериев собственных оценок вело исследователей к поискам теории, которая могла бы обеспечить содержательное единство исследуемого материала, и метода, т. е. средства рефлексивного удержания единства исследовательской позиции (исследовательской идентичности), позволяющего контролируемым образом инструментально отбирать и группировать эмпирический материал. Характерно, что и в этом случае направление работы группы, т. е. первые попытки рационализировать теорию литературы, превратить литературоведение в «строгую науку», приняли форму теоретически обоснованной «истории литературы». Тыняновские конструкции «истории литературы» как «динамической системы» выступали методологической проекцией ценностных компонентов самоопределений группы (через обнаружение «литературной борьбы», «партий» в литературе, ориентации на выявление инноваций в виде «немотивированного», «смещенного», «нового», «выдвинутого», «остраненного», «экзотического» и т. п.). Содержательно же эта историзация проблематики явилась средством легитимации собственного видения литературы через отнесение его к конструируемой традиции (легитимация через традицию – первая форма рефлексии). Поэтому вполне последовательно выход из проблемной ситуации выражался в требовании одновременной исторической, теоретической и непосредственно критической работы членов группы.

В попытках опереться на имеющиеся средства теоретической работы Тынянову, как и другим его единомышленникам, пришлось столкнуться с тем, что большая часть аппарата нормального литературоведения к началу ХХ в. не обладала ни аналитической, ни описательной способностью. Рутинные понятия – роман, жанр, литература, стиль и т. д., предъявлявшиеся как «дескриптивные», – представляли собой герменевтический канон методической интерпретации, т. е. являлись либо рецептурной, либо оценочной формулой. Неэффективность этих форм работы на определенном (не каноническом) материале, т. е. невозможность для исследователя провести теоретическое единство каузальных связей между различными компонентами текста (или текстов) в их соотнесении друг с другом, с исследователем, с внелитературной ситуацией и т. п., квалифицировалась либо как «психологизм», т. е. как свойство самого материала, либо как результат литературного или любого другого «влияния». Методологически мы можем объяснить подобное распадение предмета исследования как следствие натурализации исследовательского телеологизма, опредмечивания, гипостазирования аналитического инструментария и тем самым либо прослеживания «случайных влияний», либо описания «субъективных», неконтролируемых ассоциаций литературоведа.