Литература как жизнь. Том I

В свое время независимый голос с Запада высказался: «Лысенко отождествляет успех своих исследований с достижениями советского сельского хозяйства, поэтому любой выпад против него выдает за подрыв социалистического государства»[266]. И в литературе, едва критики трогали писательскую знаменитость, в инстанции следовала жалоба, что оскорбляют советскую литературу. О персональной заинтересованности как движущей силе в борьбе за всеобщее благо сказано ещё Вольтером: «Плохо бы знали мы человеческое сердце, если бы допустили, что какой-нибудь законодатель издал закон, обнародованный от имени Бога, а в действительности ради чего иного, кроме своего интереса».

Ищите, кто от имени государства и народа преследовал в научной и литературной борьбе свои цели. Если сейчас в гуманитарных науках, начиная с истории, не помешает постсоветский мистицизм, напоминающий порывы взбесившейся новаторской мысли 1920-х годов, то будут созданы тщательные штудии сталинского времени, подобные тем, какие Ключевский и Платонов написали о Смутном Времени. В их исторических трудах показано, как поток общественных движений выносил на поверхность волю выдающихся личностей. Мы по Плеханову знаем, что личность вызывается потребностями времени, однако пережитое нами убеждает: личность использует вызовы времени. За недостатком русских оборотов речи, ныне устанавливают новый словесный тренд в любой области: тренды во взяточничестве, тренды в грабеже, а предприимчивым людям (со связями) всё прощается. Каждому после преступлений, не только судом доказанных, но и запечатленных на пленке, всё равно, дадут, подражая зарубежным языкам и нравам, второй шанс, а то и третий, и четвертый – опять впустят, опять примут, опять простят. И так без конца, словно склонность преступать закон у человека столь же естественна и простительна, как цвет глаз или волос. Действительно, что с ним поделаешь, уж такой человек – преступник, и деньги сами идут к нему в руки.

«Политические противники являлись личными врагами», – говорит Бальзак о временах Реставрации. И мы узнаем, кому и с помощью каких интриг удалось покончить с «врагами советской власти», которые были их личными врагами и неизвестно по каким мотивам: то ли в борьбе за должность, то ли из-за любовницы. Почтенных лет деятель Союза писателей, хотя и непрямо сказал, но все-таки в разговоре со мной намекнул, что в 30-х годах между двумя видными литераторами разыгрался конфликт, названный политическим, а на самом деле cherchez la femme, прямо сказать, из-за бабы. Имен свидетель не назвал, но можно было догадаться: один из соперников здравствовал, тот, кому дама досталась после дуэли на доносах.

С уходом из жизни свидетелей оказались похоронены мотивы преследований, и свидетели либо помалкивали, либо сами понятия не имели, в чем было дело. Среди имевших понятие немногие делились им известным. Борьба шла насквозь, сверху вниз и снизу вверх, но, объясняя репрессии, дают ответ сверху – с попадания в «сталинские застенки». Ограничиваться сразу ссылкой на застенки, значит, уходить от выяснения, как пострадавший туда попал. Уж когда попал, то репрессивная машина, вроде агрегата в чарли-чаплинских «Новых временах», перетирала потерпевшего.

А кто несчастного толкнул в неумолимые шестерни? Исход схваток выглядит необъяснимо-странно. Модернизм у нас осуждали и даже преследовали, почему же погиб Дмитрий Мирский, хотя он настаивал, что советским писателям модернизм не нужен, а верх в споре с ним одержал Всеволод Вишневский, утверждавший, что у модернистов надо учиться? Бригада переводчиков под руководством Ивана Кашкина (их называли кашкинцами), из номера в номер в «Интернациональной литературе» печатала «Улисса», но, после того как «Улисс» был сопряжен с историософией нацизма, печатание прекратили, а один из переводчиков, Игорь Романович, оказался арестован. Почему же за протаскивание чуждой нам историософии не спросили с руководителя и всей команды? За репрессированным литературоведом-социологом Переверзевым шла когорта последователей, почему же пострадал один Переверзев, а остальных не взяли, хотя исповедовали они тот же «порочный метод исследования литературы»?

Историю всех этих «почему» ещё, по моему, и не начинали писать, сваливают на власть, и это напоминает ход следствия и суда в романе Конрада – «постукивание по ящику с целью узнать, что там внутри».

Книга о Деле славистов – первое мне попавшееся исследование репрессий, проделанное «изнутри» и снизу, индуктивно, от частного к общему[267]. Книга рассказывает о преследованиях, обрушившихся в конце 20-х – начале 30-х годов на крупнейших филологов, о которых мы, студенты-филологи 50-х годов, и не слышали. Изучившие лингвистическое Дело выяснили: учёные были из науки и жизни вытеснены их научным окружением, началось с личной вражды и оказалось раздуто до крупного процесса.