Литература как жизнь. Том II

Пушкинский быт, воспроизведенный Дружниковым, ужасает неустроенностью. Большинство фактов известны по воспоминаниям современников, а также из писем самого Пушкина, но в книге Дружникова, как полагается в документированной биографии, житейские подробности в большинстве случаев проверены, собраны, дополнены и складываются в картину беспорядка, нужды и непрестанной тревоги о завтрашнем дне. «Я могу творить», – пишет Пушкин Вяземскому, создавая «Бориса Годунова», и наше воображение рисует… Мое воображение неспособно нарисовать убогость обстановки и повседневной неразберихи, в условиях которой творил поэт, создавая свою драматическую поэму, которую назвал трагедией: одно из самых сознательных пушкинских созданий, как определили старые пушкинисты, то есть воплощение тщательно обдуманного замысла, все от начала до конца уравновешено. Но пушкинское признание «силы мои достигли развития, я могу творить» стало меня настораживать с тех пор, как стал я интересоваться пушкинскими самооценками, не совпадающими с нашим отношением к тем же его творениям. Зрелость в развитии – коварный момент, итог и начало, итог созревания, начало спуска с вершины.

Пушкин, согласно воспоминаниям, бывало, вёл себя оскорбительно с людьми, которые того не заслуживали, но, по свидетельству Соболевского, поэт успокаивался, испытывая чувство умиротворения, не был раздражителен, когда творил. Это и есть иначе, инобытие гения. Если талант творит, он, мне кажется, становится хорошим человеком, а если пытается творить при исчерпанности таланта, превращается в чудовище.

В каких же пределах проявляется отвратительность: с утра до вечера и каждый день? «За всю жизнь вдохновения наберется, может быть, на пятнадцать минут», – самокритически подсчитал Федор Гладков, небольшой, но – профессиональный прозаик. Значит, хорошим был пятнадцать минут, в остальное время – лучше не подходи. Действительно, почитайте, какими письмами донимал он Горького.

Творческий человек, по моим биографическим наблюдениям, становится мерзавцем, когда чувствует, что дарование его исчерпано. Отказать вдохновение может временно при «писательском блоке» – это бывает приступами, периодами, бывает и состояние уже безвыходное, тогда писатель превращается в «осеннюю муху», кусает кого попало, вымещая чувство исчерпанности. Кто ищет смерти, кто делает гадости, а у нас и доносы писали. Кто оставались отвратительны всю жизнь, были неталантливы, но за счёт непосредственного окружения им удавалось организовать себе славу, поклонники падки принимать участие в творчестве, на них в общем улье капля меда приходится, сказано в чеховском рассказе. Сколько отвратительных людей не попало бы в композиторы («великие композиторы»), если бы музыкальность считалась признаком музыки! Но поклонники с неистовством сектантов твердят о гениальности и создают славу бездарности.

«Как поэт, как человек минуты Пушкин не отличался полнотою определенных убеждений», – свидетельствовал современник. Но даже заслуживающему доверия современнику нельзя простить разграничения всего лишь через запятую двух ипостасей – человек и поэт. Человек свои убеждения высказывал, и, например, когда высказывался Толстой, он казался «среднего ума толстовцем». Но никакие высказывания графа Толстого не выражали полностью убеждений Толстого-писателя, творчески те же убеждения он выражал иначе. Пушкин высказался об этом различии, говоря о Байроне, который, согласно пушкинским словам, «в поэзии исповедовался невольно», а высказываясь в мемуарах, «он бы лгал». Это не значит, говорил бы неправду, он бы не выражал себя с полнотой в меру дарования. Слова поэта и являются его делами, поступками поэта, о чем сказал именно Байрон, – только творения полностью выражают поэта. В поэзии Пушкин добивался полноты выражения своей мысли, между тем его же мысль, любимая мысль, могла быть предвзята, и рассуждает Пушкин об этой разнице в набросках предисловия к «Борису Годунову» – произведению драматическому, призванному показать истину без видимого вмешательства автора.