Литература как жизнь. Том II

Кому-то из составлявших справку, возможно, претила ахматовская склонность, о которой знали, но публично не говорили. Отец поразился, когда Копелев, живший интересами литературной среды, сказал ему об этом. Приезжая в Москву, Ахматова останавливалась в Замоскворечье, пять минут ходу от нашего дома на Димитрова, где мы тогда помещались вместе с отцом[175]. И вот как-то вечером отец вышел пройтись и встретил Льва Зиновьевича. «Ты откуда?» – «От королевы» – «???» – «У нас одна королева – Анна Андреевна». И слово за словом, выяснилось, что королева нашей поэзии – наша «Сафо с Лесбоса». Склонность, караемая по советским законам, у кого-то считалась преступной и наказывалась, а у кого-то не считалась и не наказывалась. «Бросьте вашу бздительность!» – в пору борьбы за бдительность во всеуслышанье говорил академик Леонтович. В Издательстве Иностранной литературы он курировал научную редакцию, и ничего – не трогали, а заведующего редакцией художественной литературы, моего отца, тронули за утрату той же «бздительности». Власти были непоследовательны? Властям подсказали, кого тронуть, и я знаю, кто подсказал.

Кто-то из переживших блокаду не прощал Ахматовой эвакуации, и даже не ей, а тем из её неумеренных поклонников, которые чересчур превозносили написанное ею во время войны трогательное, но краткое и несколько книжное стихотворение. Нашли «мужество»! Так могли думать раздраженные ахматовским «мужеством» издалека. Твори Ахматова те же самые стихи, за которые её проработали, твори и ничего больше, она, возможно, не попала бы под удар, но, пожалуй, и не прославилась так, как прославилась. Её возвели в Королевы поэзии – дело рук непосредственного окружения, ахматовской котерии, и сама она была склонна королевиться (слова её сына, которого она, я думаю, от себя отдалила, как отдаляла одного за другим мужей). Котерия, канонизируя поэтессу, перестаралась, другая партия ахматовскому превознесению воспротивилась. Состав той партии ещё нужно выяснить, но фигурально можно сказать «всем стало обидно», как говорится у Михаила Булгакова о конфликтах в писательской среде.

А Зощенко за что пострадал? Наш старательный изыскатель добрался до авиационной (!) первоосновы конфликта, который в конечном счете разрешился постановлением о писателях. Читая подготовленную к печати публикацию ещё в машинописи, говорю первопроходцу: «Копайте дальше! Постарайтесь выяснить, кого травил Зощенко». «Кого же мог травить тишайший Михаил Михайлович?!» – публикатор поражается. Не знаю, но надо выяснить, когда и как Зощенко, Секретарь Правления Ленинградского Отделения Союза писателей, участвовал в литературной борьбе и для кого был тишайший, а кому ненавистный. Однако первопроходец-правдоискатель, очевидно, чувствовал себя не в силах двинуться против потока организованно-согласованных мнений: разом снесет с ног!

«Даже если Берлин и чувствовал отвращение к многосложному обману, который сам же описал, то своих чувств он не выдал».

Ф. С. Сондерс. Холодная война в культуре. ЦРУ и мир искусств. Нью-Йорк: Изд-во «Нью-Пресс», 1999.

Немало написано о предыстории ленинградского разгрома, а началось, как известно, с визита к Ахматовой атташе Британского Посольства, он же – философ, который будет за свои философские заслуги удостоен сословного звания – Сэр Исайя Берлин. Однако оттенки и обстоятельства дипломатического демарша в обширной литературе о важном международном инциденте высвечены с недостаточной яркостью и даже вовсе не отмечены, написанное до сих пор об ахматовском случае не имеет отношения к смыслу совершившегося. Последний попавший в поле моего зрения пример – биография Берлина. Автор – американо-канадский поэт c русской фамилией, Михаил Игнатьев, для него казус Ахматова-Берлин – «история любви»[176]. Спросил я русского по происхождению американского историка, что он думает о походе Берлина, и получил ответ: «Сэр Исайя поступил неосторожно». И необдуманно?