Литература как жизнь. Том II

Общепринятая версия такова: интересующийся поэзией английский дипломат и наш преданный поэзии литературовед посетили поэтессу. Но дипломат-философ по должности был едва ли не в штатском, а наш литературовед проявил смелость неправдоподобную. Был или не был и он в штатском, без санкции подобный шаг мог совершить только безумец. Берлин спутника не назвал. «К Ахматовой Берлина привёл Наум Яковлевич Берковский», – слышал я в Институте Мировой литературы. Берковского я встречал, он не производил впечатление человека неуравновешенного. Теперь считается, что спутником Берлина был Владимир Николаевич Орлов. С ним я знаком не был, но от Сергея Небольсина, который работал над архивом Блока, слышал, что Владимир Николаевич не по указке цензуры, а самовольно, не государственную политику проводя, групповую, делал купюры в записных книжках Блока. Кто бы ни был спутник Берлина, пострадал ли он? Сэр Исайя подчеркивает – нет[177]. Ходил ли наш литературовед в штатском? Пока выясняют, бросим на ситуацию ретроспективный взгляд.

Послевоенный, послеблокадный Ленинград. Иностранец и советский гражданин пришли в гости к советской гражданке, засиделись далеко за полночь. Затем произошло ещё нечто, мельком упоминаемое, а иногда и не упомянутое в описаниях исторического визита: вдруг под утро со двора раздался крик на иностранном языке. Вспоминая о визите Берлина и его последствиях, не обращали специального внимания на пьяного иностранца, кричавшего под окнами Ахматовой, хотя Берлин назвал его – сын Черчилля.

Неосторожным назвал ночной визит Берлина мой американский собеседник-историк. Было ли хулиганство Черчилля-фиса необдуманной выходкой? Если Черчилль-младший стал разыскивать своего атташе по ночному Ленинграду, то как же он догадался, где в три часа ночи в чужом городе находится его служивый соотечественник? Берлин этого не объясняет, уподобляя Рэндольфа Черчилля «подвыпившему студенту»: дескать, загулял молодой человек. Однако биограф сына нашего бывшего союзника освещает поведение правительственного отпрыска иначе. Вел себя Рэндольф во время поездки в Советский Союз нагловато-развязно, нарочито-оскорбительно, и то был пролог к выступлению Черчилля-старшего: в горячей войне роль свою русские союзники выполнили и начинается с ними как идеологическими противниками война холодная[178].

Было или нет ночное явление сюрпризом для Берлина, вопль оказался неожиданностью для русского свидетеля. Когда раздался крик, пишет Берлин, его спутник замер. Ещё бы! Даже если участие нашего литературоведа в посещении Ахматовой являлось санкционированным.

Вместо Постановления, которое вызвало результат обратный, как вызывало на моей памяти каждое подкручивание гаек, сообщили бы факты, рассказали бы народу, как было, не больше того, что изложил в своих мемуарах Берлин: пришли, побеседовали, ночная беседа затянулась далеко за полночь и под утро оказалась прервана воплем пьяного иностранца. Как отозвался бы едва оживший Ленинград и вся изуродованная войной страна? Спросил я об этом сотрудницу ИМЛИ, биографа Ахматовой. В ответ – молчание, в глазах – растерянность. Не показалось бы Постановление похвалой по сравнению со всенародным осуждением? Но повели себя, как дураки, а были ведь совсем не дураки. Что же мешало поступить как умным людям?

«Берлин чувствовал себя как дома среди русских интеллигентов девятнадцатого века, на лекциях говорил о них в настоящем времени, придавая своим суждениям о них оттенок светских сплетен»[179].

Из кн. Дэвида Энгермана «Знай врага своего».