Литература как жизнь. Том II

«Они делают ставку на молодёжь вроде тебя», – Родионыч, говоря они, имел в виду противоположную силу, что явилась перед нами в лице советолога Симмонса. Фраза застряла у меня в сознании, помню, как было сказано: видавший виды советский администратор определил им наблюдаемое, не делая намека на мою неблагонадежность, иначе я не оказался бы с ним в Принстоне. Мы приехали разрабатывать наши планы в рамках Двусторонней Комиссии. Виделись с биографом Сталина Робертом Такером и биографом Бухарина Стивеном Коэном. Стивен, будущий Вергилий Горбачева, спрашивает: «Что у вас происходит?». Отвечаю: «Славная революция». «О!» – воскликнул Стивен, понимая смысл термина. Позднее через общих знакомых Стивен мне передал, что разговора не помнит. У меня в сознании отпечатался тот день, когда в иноземную «ямку», я, как Марсий, закопал свою заповедную мысль. Исторической аналогии я бы не провел, если бы с детства не видел своего отца, который с мыслью о коллективизации у него на родине писал об огораживаниях в Англии, и если бы не споры в Отделе зарубежной литературы, ввинтившие в мое сознание понятие процесса. Революцию в Англии семнадцатого века, завершившуюся казнью короля и учреждением республики, английские историки называют «бунтом», а «Славной революцией» у них считается перемирие, заключённое между аристократией и буржуазией, старыми и новыми классами, поделившими власть – классовый компромисс. Старых классов у нас не было уже давно, зато «новый класс», как определял парторкратию раздружившийся с нами Джилас, захотел жить по-старому, дореволюционно.[182] Колесо истории подняло и поставило «новый класс» в положение, благодаря которому принадлежавшие к тому классу стали всем. Что же им, от своего счастья отказываться?

Потребность поворачивать оглобли в сторону прошлого у людей моего поколения возникла на исходе нашего студенчества. Наша (по крайней мере, моя) ностальгия была культурной, не политической, источник ретроградных устремлений – общий, однако разнонаправленный. Когда-нибудь напишут: «Советским социализмом недовольны были все, кто только при социализме существовал, но недовольны по-разному: одни мечтали установить, наконец, социализм без дураков, на основе равенства, другие даже ублюдочный социализм хотели упразднить, объявив себя заслуживающими привилегий. Одни мечтали отменить то, что другие желали узаконить – неравенство». Об этом и написал Хедрик Смит, его книга «Русские» вышла в середине 70-х годов. К тому времени среди советологов преобладало мнение о неизбежности радикальных перемен в Советском Союзе, но что за перемены и как они произойдут, никто не решался определить. В отличие от советологов, хваткий американский журналист, вместо политических расхождений между советскими лоялистами и антисоветскими диссидентами, начал с нашего имущественного неравенства и описал в различных проявлениях намечающийся у нас социальный раскол.

«Сумеем ли мы пережить эту книгу?» – прочитав «Русских», я сказал жене. Единственное политическое суждение, за какое она не упрекает меня в недомыслии. С Хедриком Смитом я познакомился уже после того, как он выпустил «Новых русских», книгу злободневную, однако не столь основательную, как «Русские». Предложил ему написать для «Вопросов литературы» о Союзе писателей, которого он касался в той и другой книге, Хедрик Смит отказался, сказавши, что тему перестройки и гласности он уже оставил. У нас не заинтересовались его третьей нашумевшей книгой «Кто похитил американскую мечту?» Его ответ – корпорации, к учреждению которых у себя в стране стремились новые русские. Направление мысли умного американского журналиста – утопическое, будто Америку можно вернуть на полвека и даже на сто пятьдесят лет назад. Ведь с тех пор изменились не только условия жизни, изменились сами американцы, склонившиеся к получению вместо достижения. Однако новые русские, подражая Америке, и не думали учитывать уроков американской истории. Книга «Русские» была у нас запрятана за семью замками, скрыта теми, кто в книге фигурировал и сделал свои выводы из старательно сработанной книги.