Литература как жизнь. Том II

Первая глава с описанием разъезда черных лимузинов у Кремлевского распределителя на улице Грановского – точная локализация истоков разобщения внутри общества, будто бы социалистического, где такого раскола быть не должно. «Поехали слуги народа!» – говорили москвичи, злыми глазами провожавшие черные лимузины. «Вони ж давно житлуют при кхомунизме», – ещё в хрущевские времена иронизировал Саввич, и надо было слышать, до чего горька была ирония наездника. «Я тебе разобъясню, как вони управляют», – говорил мастер призовой езды, когда мы с ним «шагали». Шагать лошадей – давать отдых рысакам между резвыми прикидками, шагают на ипподромному кругу под открытым небом. С ревом идут над нами на посадку тяжелые самолеты, но привыкшие к соседству с аэродромом рысаки и ушами не поводят. Саввич разобъясняет: «Сидят вечером Хрущев с Аджубеем, п’ють чарку…» Разобъяснял наездник семейный принцип государственного управления, какой расцветет в постсоветское время. Устами наездника, рабочего человека, говорила верная в основе народная мифология: всё решается своими, меж своих, ради своих интересов. Такое представление сложилось в массовом сознании жителей Советского Союза. Афористическая строка Маяковского «Очень правильная эта наша советская власть» окончательно перестала выражать общее убеждение. С перестройкой выплеснулось недоверие к власти, давно и глубоко таившееся в народном сознании с тех пор, как обещали и не дали землю. Всеобщего благоденствия не бывает, однако люди всё же мирятся с нехватками, если есть у них надежда на улучшение, а мы от наших властей слышали макбетовское «Завтра, завтра, завтра…»

Удивляюсь моим сверстникам, идеализирующим брежневский застой как время устойчивого благополучия. «Система, основанная на привилегиях элиты», – таково определение авторитетного советолога[183]. Добром поминающие Бровеносца словно и не помнят: «слуги народа» – символ того времени, «Русские» Смита – хроника тех времен: в стране распространилось острое чувство устоявшегося неравенства, повылазило профитерство, деньги, блат, взятки стали решать всё. При Брежневе сложилась теневая экономика, которую в перестройку оставалось легализовать.

«Можно ли считать случайностью, что буквально каждый, сверху донизу, из находившихся на руководящих должностях являлся преступником, прямо или опосредованно связанным с целой разветвленной и властной сетью», – это перевод выписки, сделанной мной из американского издания книги юрисконсультанта Союза писателей Аркадия Ваксберга «Советская мафия», книга вышла в Америке в 1991-м году, раньше чем в России и в основном посвящена Брежневскому времени[184].

Горбачевские реформы совершались по ходу внутренней борьбы наверху. Лидеры перестройки, обладавшие всей полнотой власти, сумели проделать маневр, какой, судя по прецедентам, обычно (за исключением революций) удается властям: канализировать, перенаправить, отвести от себя народное недовольство. Реформационная фракция в коммунистических верхах ещё и провоцировала протест, обращая всеобщий яростный гнев против нерасторопных коммунистических консерваторов, а те, как быки, шли на заклание. Провокацию могло бы обезвредить КГБ, но и там не нашлось энергии, называемой политической волей, мешало и заблаговременно принятое партийное решение о неприкосновенности ЦК КПСС.

Ныне, задним числом, обнаруживают, что советским людям нечего было жаловаться. Все жили, оказывается, чудесно, пусть ещё не при коммунизме, но уже на уровне капиталистических стран, пусть не самых богатых. Как поворачивается язык говорить такое, себе не представляю. Думаю – свобода слова, и городят чепуху, за которую, знают, с них не спросят. В будущем, когда остынут пристрастия, в учебниках истории, быть может, напишут: «В брежневские годы образовался мир теневых связей, и воротилы этого мира в союзе с партийно-государственным руководством по ходу псевдореформ, названных перестройкой, используя в своих интересах неуклонно нараставшую массовую неудовлетворенность, осуществили колоссальный обман трудящихся – грабительское присвоение государственной собственности». Привилегии советской элиты сохранились, элита перегруппировалась и, пользуясь отговоркой «Я – не я, и лошадь не моя», возложила ответственность за развал на ту партию, к которой раньше принадлежала.