Литература как жизнь. Том II

У меня из кабинета пропал том энциклопедии Брокгауза и Евфрона, которую мне отдали в Адельфи за ненадобностью – там не было Славянского Отделения, хотя училось немало моих соотечественников. Учились соотечественники и в Нассау, вот, вероятно, и утащили том 54-й «Россия». Кто-то из них подрабатывал в колледже уборщиком и получал ключ к любым дверям. Подал я в Охранное отделение рапорт о пропаже. Охранники хорошо ко мне относились не из почтения ко мне, а из уважения к моему американскому автомобилю: у большинства – японские «Тойоты» и «Хонды», а у меня старый «Форд», который я приобрел из сентиментальных соображений, потому что отец перевел книгу Эптона Синклера «Автомобильный король. История фордовской Америки». Машину я бросал, где придется, и спешил на занятия, и меня не штрафовали за парковку в неустановленном месте. После занятий раздавался телефонный звонок: «Профессор, будьте добры, передвиньте ваш Форд». А тут подал рапорт о пропаже, и ни привета, ни ответа. Искать преступника среди студентов – всё равно что покушаться на свободу личности! И пришлось приобретать стереотипное переиздание тома.

Сэм и его окружение

«…Вырос в Бруклине, окончил Бруклинский Колледж, работал в Латинской Америке для различных изданий, был армейским корреспондентом, редактором новостей, редактором в ООН».

Из некролога Сэма Чавкина в «Нью-Йорк Таймс», 30-го июля, 1994 г.

Сэм, чьи убеждения оказались проверены во времена маккартизма, скульптор Лорка Морено и мы с женой оказались соседями в Переделкино перед заходом социалистического солнца. Лорка осуществляла «скамейную дипломатию». Сэм наблюдал перестройку и приходил в отчаянье. Опытный политический журналист, автор книги о промывании мозгов[266] и о перевороте в Чили, он ясно видел и хорошо понимал происходящее у нас: обманывают себя и других.

Сделал Сэм попытку высказать своё мнение в беседе с постояльцами Дома творчества. Начал от противного, стал запугивать язвами капитализма, ссылаясь, как он думал, на солидный источник: «Ведь даже “Нью-Йорк Таймс”…». Ему не дали договорить. «Простите, – сказали писатели, ещё звавшиеся советскими, – мы прекрасно знаем, что “Нью-Йорк Таймс” – прокоммунистическая газета!»[267] После того, что он услышал, Сэм занемог. Сначала смесь невежества с нечестностью как движущая сила перестройки представлялась ему наваждением, миражом, кажимостью, но признаки надувательства сделались очевидными. Наши с ним печальные разговоры проходили под стук резца Лорки Морено. «Скамейная дипломатия» – кто помнит эти нелепые слова? Тогда это название звучало громко, означая обмен садовыми скамейками. К нам поступила скамья, на которой сиживал Роберт Фрост, и её обрабатывала Лорка, взамен американцы получали скамью Бориса Пастернака. Чем эта дипломатия закончилась, не знаю, но тук-тук было слышно, как топор в заключительной сцене «Вишневого сада» (взятый Чеховым из «Прерии» Купера – завершение саги Кожаного Чулка)[268].

Дружба с Чавкиным продолжилась за океаном. У него я познакомился с одним из сыновей Розенбергов – таков был круг Чавкина. Жизнь супругов Розенберг закончилась на электрическом стуле, а насколько были они шпионами, до сих пор не выяснено окончательно. Многие справа и слева согласны, что в накаленной атмосфере с приговором погорячились. Сотрудник мой по Адельфи, политолог Рональд Радош, бывший левый, перешедший направо, написал о них книгу, оправдывая их всё же неполностью. Сторонники Розенбергов пришли на его публичную лекцию бить его. Случайно наши с ним лекции поменяли местами, и сторонники собрались бить меня. В последнюю минуту выяснилось, что у меня не только другая лекция («Пророчество Алексиса де Токвиля о России»), но и другая фамилия. На следующей день я Рональду рассказал, как удалось мне избежать предназначавшихся ему побоев. Он удивился: «За что? У меня смертный приговор признан мерой чрезмерной!».