Литературная Газета, 6558 (№ 27/2016)

Метафоры метались в стихах Павла Григорьевича, как ослепительные прожекторы: «Я люблю тебя – чёрной от света» – обращался он в стихах к жене, молодой актрисе Вахтанговского театра Зое Бажановой:

Я люблю тебя в дальнем вагоне,

В жёлтом комнатном нимбе огня.

Словно танец и словно погоня,

Ты летишь по ночам сквозь меня.

Я люблю тебя – чёрной от света,

Прямо бьющего в скулы и в лоб.

Не в Москве – так когда-то и где-то

Всё равно это сбыться могло б.

Я люблю тебя в жаркой постели,

В тот преданьем захватанный миг,

Когда руки сплелись и истлели

В обожанье объятий немых.

Я тебя не забуду за то, что

Есть на свете театры, дожди,

Память, музыка, дальняя почта...

И за всё. Что ещё. Впереди.

Его стихи запоминались с первого прочтения. Нежные. Пронзительные. Щемящие. А то и непереносимо жестокие, как, например, его знаменитый «Санкюлот»:

Мать моя – колдунья или шлюха,

А отец – какой-то старый граф,

До его сиятельного слуха

Не дошло, как, юбку разодрав

На пелёнки, две осенних ночи

Выла мать, родив меня во рву.

Даже дождь был мало озабочен

И плевал на то, что я живу…

Замечательно писал Антокольский о Париже, где уже в тридцатые годы встретился со своей давней и близкой знакомой… Мариной Цветаевой:

Бульвары бензином и розами пахнут.

Мокра моя шляпа. И ворот распахнут.

Размотанный шарф романтичен и рыж.

Он тоже загадка. Он тоже Париж.

И вряд ли кто лучше, чем Павел Григорьевич, переводил Бодлера и Артюра Рембо. Я до сих пор помню «Пьяный корабль» мятежного Рембо именно в его переводе.

Его всегда влекла к себе муза истории. Он писал горькие и страстные стихи об истории, о Петре Первом и Павле Первом, о Пушкине и Гоголе, о Робеспьере, о Франсуа Вийоне и Шекспире, о XX веке, памятуя ту, вечную, капитолийскую волчицу первого Рима:

Он знал, что не по рельсам мчится,

Знал, что гадает на бобах,

Что долго молоко волчицы

Не просыхает на губах…

Уже в старости поэт вспоминал своё близкое знакомство с Мариной Цветаевой: она «была первым поэтом, которого я узнал лично и близко, первым поэтом, который во мне угадал собрата и поэта». К Цветаевой Антокольский не раз благодарно обращался в стихах и в прозе.

Он дружил с поэтами фронтового поколения – своими учениками: Михаилом Лукониным, Александром Межировым, Давидом Самойловым, Константином Ваншенкиным. Он был прирождённый наставник – не всегда в поэзии, но всегда в жизни. В 60–70-е годы ХХ века он тянулся к молодым поэтам. По-отечески любил совсем молодых тогда поэтесс Татьяну Бек и Полину Рожнову. Когда мы подружились, он предложил мне называть его просто Павликом (о подобном, кстати, могли бы вспомнить многие из его окружения тех лет). Конечно, я не мог позволить себе такой жуткой фамильярности, о чём и сказал старому поэту. Тогда он подарил мне то, что было у него под рукой: пушкинского «Евгения Онегина» со своим предисловием. И под автографом крупно, почти печатными буквами вывел: «Павлик Ант.». Хранится в моей биб­лиотеке ещё несколько книг Павла Григорьевича с его незабываемыми надписями. Обо всём не напишешь…

Антокольский поражал своим артистизмом – нескрываемой страстностью и эмоциональностью ко всему, что его волновало. В порыве он бил своей увесистой тростью – неважно, по асфальту или наборному паркету ЦДЛ. Это был человек редкой, «штучной» породы.

Когда-то, когда исполнилось 100 лет со дня рождения поэта, я написал и напечатал в «МК», а потом в своей книге «Прогулки во времени» воспоминание-новеллу «Три поцелуя», посвящённую Антокольскому. Цитировать не буду, но попробую воспроизвести на память один фрагмент из жизни нашего прекрасного старейшины – один из этих трёх поцелуев.