Литературная Газета, 6565 (№ 35/2016)

– То, что Сергей Довлатов – талант, очевидно. Еще очевиднее то, что сравнивать его следует не с Чеховым, а с Аркадием Аверченко. Такова его реальная «весовая категория» без корпоративно-племенной предвзятости. Слушая юбилейные кантаты в духе: «Довлатов всегда живой, Довлатов всегда со мной», я вдруг задумался о его доэмигрантской судьбе. Не о том, почему его не печатали. Тогда не печатали многих, как и сейчас. Зайдите в «Новый мир» с рукописью тёплой прозы о русской деревне, и вас вытолкнут пинком. Меня заинтересовало другое: почему я, читавший в 1970-е почти весь ходивший по рукам «самиздат» и «отсев», не выделил для себя прозу Довлатова из потока непечатных сочинений? Думаю, потому, что в такой же стилистике иронического «мемуара» писало большинство непризнанных прозаиков, часто не хуже Довлатова. То был, если хотите, «мейнстрим андеграунда». Многие из этого «пула отверженных», проявив упорство, начали вскоре печататься: Евгений и Валерий Поповы, Пьецух, Нарбикова… Но Сергею Донатовичу, гордому выходцу из окололитературной семьи, не хватило терпения, хотя был он на подходе, сборник, подготовленный к печати в Таллинне, тому свидетельство. Ещё год-два… В начале 80-х отношение к «трудным рукописям» начало быстро меняться. Однако он выбрал эмиграцию, где и выделился из «мейнстрима» не только талантом, но и активной общественно-политической позицией, озвученной «Голосом Америки». А для советских кухонных диссидентов, еженощно припадавших к радиоприёмникам, «наш человек», прогремевший в Нью-Йорке, был пророком. Вскоре начался погром советской цивилизации, в том числе и литературы. Срочно понадобились новые, не запятнанные сотрудничеством с режимом классики: служба в конвое и в партийной «Советской Эстонии», конечно, не в счёт. Внезапная смерть в расцвете дарования довершила формирование легенды. Это была первая серьёзная и потому особенно запомнившаяся утрата среди тех, кого принято именовать «третьей волной». Так большевики, утверждаясь, называли улицы именами своих рано ушедших соратников, даже не особо выдающихся. Из-за этого позже не хватало переулков для увековечивания и более заслуженных деятелей. В заключение вопрос к губернатору Полтавченко. Георгий Сергеевич, а Вы памятники Льву Гумилёву или Виктору Конецкому ставить собираетесь? Или наше государство в Вашем лице отпускает бронзу только на помин тех, кто из Отечества эмигрировал? Умершие на родном пепелище проходят у Вас по второй категории? Или как?

Сергей ФЕДЯКИН:

– Масштаб почти любого писателя будет сокращаться, если мы попытаемся вписать его творчество не в годы, но в десятилетия, а то и в целый век. Для конца ХХ столетия Довлатов – фигура и популярная, и достаточно крупная. Имена, которые часто ставят рядом с ним, – Венедикт Ерофеев и Саша Соколов. Но уже вторая половина ХХ века – это и так называемые «деревенщики», и то, что назвали прозой лирической, и прозаики «военные», и проза «лагерная»… А если говорить обо всём ХХ веке?

Попробовать оценить в этом контексте «лучшие отрывки»? Самые острые и самые жёсткие страницы довлатовской прозы (хотя бы история отказника Купцова из «Зоны») рядом с шаламовскими рассказами всё же бледнеют. 

 

Вспомнить самую гармоничную прозу? Пожалуй, это «Чемодан». Тут есть та соразмерность частей, без которой трудно добиться ощущения единой интонации произведения. Но здесь у Довлатова обнаруживается множество предшественников. 

 

«Мировая чепуха», «несуразица» человеческого существования, абсурдная сторона самого обыденного бытия, в котором есть своя лирика, своя драма, даже – отчасти – свой эпос… Этой темы (или, точнее, этой стороны жизни) касались многие: и Венедикт Ерофеев (из тех, кто ближе по времени), и Виктор Конецкий (он чуть дальше), и обэриуты (их своеобразная эмигрантская «параллель» – Юрий Одарченко). Но этой темы – и жёстче, и страшней – касались художники и совсем иного масштаба: Владимир Набоков, Георгий Иванов, Александр Блок… В век XIX (от Гоголя до Чехова) лучше и не заглядывать. 

 

Вопрос о «месте» поневоле заставляет выстраивать то, что называют иерархией ценностей. Но можно взглянуть на творчество Довлатова иначе: и в жёсткой прозе «Зоны» (подпорченной нецензурной лексикой, этим «языковым нигилизмом» второй половины ХХ века), и в более «размягчённых» «Компромиссе» и «Заповеднике», и в анекдотично-лирическом «Чемодане», и далее, вплоть до уже бледноватого «Филиала», Довлатов – художник. Тема его, быть может, не так уж оригинальна. Но её воплощение – для русской литературы – оригинально вполне. И значит, к его книгам ещё не раз потянется рука читателя. А что это, как не «место в литературе»?

Виктория ТОКАРЕВА:

– Писателем не становятся. Писателем рождаются.

Если бы можно было стать большим писателем в результате усидчивого труда, то классиков оказалось бы навалом. А их – единицы. Два-три классика на сто лет. А таких, как Пушкин, – никогда.