Литературная Газета, 6580 (№ 50/2016)

Вспоминаю, как в позднеперестроечные времена я выступал в какой-то молодёжной аудитории с рассказом о своём поколении… И вот какая-то барышня уличила меня в противоречии: что вы рассказываете о любви, о романах и увлечениях, ведь тогда был тоталитаризм! Пришлось как-то сбивчиво объяснять, что никакой в мире политический режим не способен победить человеческого стремления к любви и к счастью, к тому абсолютному ощущению бытия, которое называют романтизмом.

Молодые литераторы ранних шестидесятых и были такими романтиками. Они и в литературу-то ринулись ради того, чтобы выразить и запечатлеть эту свою жажду жизни, своё, как говорил кто-то из великих футуристов, желание «будущего сегодня». И нельзя не признать, что эти мечты и надежды в немалой степени оправдались. В соответствии со знаменитой формулой «однажды проснуться знаменитым» сериальный Ваксон, то есть Василий Аксёнов, обрёл всесоюзную известность буквально на следующий день после выхода «Юности» с его романом «Коллеги». Всенародная слава, которой пользовались его неразлучные по фильму друзья-поэты – Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский, Рождественский, и присниться не может «звёздам» нынешнего шоу-бизнеса, со всеми их миллионами, особняками, гламурными журналами и лакейским телеэфиром. В сущности, это была группа талантов, которая от имени поколения сумела целиком реализовать свой немалый творческий потенциал.

Разумеется, они воспринимались вольнодумцами, фрондёрами, нонконформистами, а вы знаете в мире хоть одну генерацию творцов, которая заявила бы о своём приходе с декларацией о благонравии, послушании, верноподданной преданности официально одобренным традициям? Вообще вызов, задор, посыл ранних шестидесятников, подобно несогласию Синявского с советской властью, носил в основном эстетический, художественный характер. Им хотелось яркости, веселья, озорства, модной одежды, путешествий по миру, полагаю даже, что свободу творчества они понимали, как возможность талантливо и раскованно повествовать о своей молодости в особой ни на кого не похожей стране. Но именно это и раздражало классиков железобетонного соцреализма – широта образной мысли вместе с узостью брюк. Дались им эти узкие брюки! Да ещё уже почти реабилитированный джаз выступал как пример преступного равнодушия к Родине. Между прочим, очень уважаемый в те годы писатель-фронтовик Юрий Бондарев заступился за молодых коллег, напомнив, как его ровесники отбивали гитлеровские атаки, напевая за пулемётом вывезенные с довоенных танцплощадок танго и фокстроты.

«Вольная городская жизнь» – вот как назывался один из непоставленных сценариев того времени. Впрочем, в самом знаменитом фильме «оттепельной» эпохи в «Заставе Ильича» эта жизнь всё-таки ярко отображена. Вообще успешным шестидесятникам удалось возродить вольный дух русской богемы, ну, хотя бы Серебряного века, жизнь, может, и не очень богатую, но талантливую, артистичную, якобы беззаботную, когда пирушки не мешают творческим замыслам и спорам.

Говорят, что Чехов ни о чём не мог всерьёз разговаривать, кроме как о литературе. Ранние шестидесятники в этом смысле были прямыми наследниками Антона Павловича. Заглянувший в ресторан писательского клуба скромно по­обедать Василий Павлович Аксёнов в считаные минуты обрастал кругом острящих, злословящих, исповедующихся собратьев. «Ты гений, старик!» – таков был классический возглас в любой спонтанной компании.

Логично было услышать нечто подобное и в подробном сериале, посвящённом быту и нравам советской литературы «оттепельной» поры. Но на экране вместо ожидаемых «единого прекрасного жрецов», одержимых заносчивыми мечтами и планами, присутствует какая-то группа мрачных заговорщиков. Даже на говорливых и чрезвычайно общительных будущих диссидентов той поры они не похожи своим вечно сосредоточенным угрюмством и готовностью к неизбежным жертвам. Что же касается легендарного Ваксона, за два года прошедшего путь от провинциального доктора до любимца «самой читающей в мире страны», то он, плейбой, джентльмен, художник, писатель, лидер всевозможных «фиест» в стиле легендарного Хэма, представлен не то Павлом Власовым, готовящим всероссийскую стачку, не то отцом русского нигилизма Сергеем Геннадьевичем Нечаевым, только и думающим, как бы призвать Русь к топору. Даже Эрнст Неизвестный, сколько в те годы мудрец, столько и гуляка, отчаянный авангардист и одновременно друг-приятель прогрессивных аппаратчиков, выглядит в картине главой то ли подпольной организации, то ли запрещённой секты. А в мастерской его, в этой классической богемной берлоге, если и пьют, то за падение ненавистного режима и за дамами ухлёстывают с надеждой на успех «нашего безнадёжного предприятия».

Михаил Афанасьевич Булгаков в достойнейшем письме Сталину заметил: писатель, который скажет, что ему не нужна свобода слова, подобен рыбе, которая стала бы утверждать, что ей не нужна вода.