Литературная Газета, 6587 (№ 07/2017)

В последние несколько лет он обратился к академическим жанрам – им написаны кантата «Песнь о русском слове» на стихи русских поэтов для оркестра, хора, солистов и чтеца (она стала откровением международного фестиваля «Телекинофорум-2003» и получила приз болгарского фонда «Славяне»), вокально-симфоническая поэма «Путь Христа» на стихи Юрия Кузнецова, оперетта «Любовь моя, Роз-Мари» (совместно с Р. Фримлем и Г. Стодгардтом), большой литературно-музыкальный цикл «Постриги» на стихи Андрея Шацкова.

Как отмечали критики, Алябов владел всеми приёмами композиторской техники. Отличался яркой индивидуальностью мелодического и оркестрового письма. Умело и гармонично сочетал традиционное симфоническое звучание с электронными инструментами и ритмами, а также с этническими музыкальными красками различных регионов земного шара.

Его песни на стихи Н. Дмитриева, В. Кострова, С. Каргашина, Ф. Радова пользуются заслуженной любовью зрителей во многих концертных залах России и за её пределами.

Композитор активно сотрудничал с нашей газетой, вёл авторскую музыкальную колонку «А музыка звучит», был светлым человеком.

«ЛГ» выражает искренние соболезнования родным и близким Юрия Алябова.

Мария Седых почти 10 лет руководила в «ЛГ» отделом искусства, была блистательным театральным критиком, профессионалом и остроумным человеком. Её не стало после тяжёлой болезни на 69-м году жизни. Прощай, Маша!

«ЛГ» выражает искренние соболезнования родным и близким Марии Седых.

Мечта

Мечта

Литература / Литература / День защитника Отечества

Теги: Владимир Попов , рассказ , Мечта

Владимир Попов

Деду моему посвящается, погибшему 15 февраля 1942 года

Жёлтый, берёзовый лист, не в силах более держаться на тонкой, поникшей ветке, сорвался и полетел. Берёза не без грусти отпустила пожелтевший, вот уже несколько недель как ставший чужим, листок.

– Копать здесь. От сих до сих, и тихо, без гомона... – После этих негромко сказанных слов полсотни сапёрных лопаток, как зубы дракона, вонзились в блёклую зелень увядшей травы, выкрашенную в тёмно-серый цвет ночи, и вгрызаясь в неё, начали без разбора терзать, рвать сцепившиеся между собой чуть живые тонкие нити подсохших корешков.

Тут же в сторонке, около сваленных неаккуратными кучками вещей – винтовок, заплечных мешков, шинелей да касок – суетились кашевары, благодетели солдатские, колдуя у прикаченной сюда ими же полевой кухни, не обращая внимания на копошащуюся рядом, вытянувшуюся маленькой стайкой муравьиной братию пехотную. До рассвета всем надобно успеть зарыться, спрятаться, закопаться, накормиться.

...Он летит! Сколько раз мечталось, грезилось, желалось… Однако упал очень скоро, ударившись обо что-то твёрдое и гладкое – о деревянный приклад солдатской винтовки. Осмотрелся. Куда его занесло? Оказалось, в окоп, сырой, грязный. Свежевскрытая глина, вода и бесчисленное множество собратьев безжалостно, без разбора вдавленных в жижу, в месиво, и серые, хмурые, уставшие от ожидания и бездействия люди в шинелях.

Тёплая, грязная рука двумя, пахнущими махоркой пальцами, с землёй под ногтями, аккуратно взяла за хвостик упавший с небес листок, поднял повыше, чтобы боец мог посмотреть сквозь него на солнце, прищурив левый глаз, как в детстве.

Что-то звучно резко пискнуло, совсем рядом обожгло воздух.

– Не высовываться! – Зычный голос пожилого младшего лейтенанта пробежал по окопу.

– Не высовываться, не высовываться, – эхом, ленивой, усталой перекличкой отозвалось от солдата к солдату.

– Что, жить надоело, Феню твою об забор, со снайпером побрататься решил, а? Так он долго разговаривать не будет, враз башку леденцом продырявит. Всем ясно? Тихо сидим братишки, тихо!

Уже смеркалось, а солдат звания рядового, сидя в окопе, уперевшись локтями в лежащую на коленях винтовку, боясь высунуться наружу, дабы не быть посчитанным снайпером, рассматривал листок, точно такой же, один в один, как с родной берёзы, дедом посаженной около дома, у завалинки.

«Нет, ты не просто лист, ты знак добрый, весточка из дому, знать всё там у моих хорошо, спокойно», – думал боец. Расстегнув пуговицу на шинели, он достал из нагрудного потаённого кармана тряпицу с фотографической карточкой жены и сыновей, аккуратно, как драгоценность величайшую, единственную, завернул в неё берёзовый листочек и убрал обратно, в карман.

Темень, засыпанная берёзовой листвой, уже плотно и уверенно наползала со всех сторон. Чувство опасности притупилось, лишь ощущение неминуемой беды, поселившееся в груди, где-то слева от сердца, напоминало о себе непрестанно. Беды большой, и не его вовсе и не человечества, так щедро сеющего вокруг себя сиротство, разруху, смерть, а всей земли, вселенной, лишающейся знания жизни разумной во множестве великом…