Читаем Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений полностью

Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений

Бодро в зал из передней входили какие-то крепкогрудые гении в туго стянутых фраках, мундирах и ментиках – правоведы, гусары, гимназисты и так себе люди – усатые и безусые, – безбородые – все; разливали вокруг какую-то надежную радость и сдержанность. Неназойливо они проникали в блестящий газами круг и казались барышням гибче воска; и глядишь – там, здесь – пуховой легкий веер начинал уже биться о грудь усатого гения, как доверчиво на эту грудь севшее бабочкино крыло, и крепкогрудый гусар осторожно начинал с барышней перекидываться своими пустыми намеками; с точно такою же осторожностью наклоняем лицо мы к севшему невзначай нам на палец легкому мотыльку. И на красном фоне золототканого гусарского одеяния, как на пышном восходе небывалого солнца, так отчетливо просто выделялся слегка розовеющий профиль; набегающий вальсовый вихрь скоро должен был превратить слегка розовеющий профиль невинного ангела в профиль демона огневой»[646].

Маскарад обнаруживает свою способность к зловещим превращениям: невинного ангела – в огненного демона, бальное сообщество – в митинговую лавину, бальный этикет – в тайные знаки заговорщиков, домино в багровом атласе – в лужицу крови, струйку конфетти – в выпущенный из пистолета заряд, маски и паяцы – в их тень. И все как один посетители бала остерегаются домино в кровавом атласе: «Красный цвет был эмблемой Россию губившего хаоса»[647].

Балы, как и весь город, как и вся страна, чреваты потрясениями: атласное домино цвета крови распугало всех посетителей, тревожная атмосфера скандала разогнала всех по домам. Призрак бомбы мутит разум. Оставаться в бальной зале страшно.

«Добродушный хозяин с угнетенным, растерянным видом подходил то к тому, то к другому с анекдотиком; наконец, сиротливо окинул он опустевающий зал, сиротливо окинул толпу шутов, арлекинов, откровенно советуя взором избавить блиставшую комнату от дальнейших веселий.

Но арлекины, сроившись в пеструю кучечку, вели себя неприличнейшим образом. Кто-то наглый вышел из их среды, заплясал и запел:

Уехали фон Сулицы,Уехал Аблеухов…Проспекты, гавань, улицыПолны зловещих слухов!..Исполненный предательства,Сенатора ты славил…Но нет законодательства,Нет чрезвычайных правил!Он – пес патриотический –Носил отличий знаки;Но акт террористическийСвершает ныне всякий[648].

Террор, ставший к концу XIX века явлением обыденным и почти рутинным, к началу XX столетия «организовался»: бомбист мог танцевать на балу в кровавом домино, а потом – через час или через день – взорвать в чьем-нибудь кабинете бомбу, по заданию своей организации. В «Петербурге» именно на маскараде домино получает записку, в которой ему (Аблеухову-сыну) предлагается убить сенатора, Аблеухова-отца, взорвав бомбу в его кабинете. При этом партия, зная, что сын ненавидит отца (и значит, по ее расчету, хочет и готов его убить), оставляет за сыном три пути: убийство, самоубийство и арест, и сын уже догадывается, что бомба давно находится в квартире сенатора.

Но герой событий 1905 года еще найдет в себе силы сказать непреклонное «Нет». Справившись с собой, одолев страшное ощущение, «будто тебя терзают на части, растаскивают члены тела в противоположные стороны: спереди вырывается сердце, сзади, из спины, вырывают, как из плетня хворостину, собственный позвоночник твой; за волосы тащат вверх; за ноги – в недра»[649], – Аблеухов понимает, что он пережил Ужас.

Бомба в квартире сенатора хоть и взорвалась в положенное ей время, но не погубила его. Бомба, тикающая в утробе России, могла взорваться от любого неосторожного движения, от любого случайного прикосновения. И те, кто так ненавидел Россию, кто желал ей сгинуть и пропасть, пророчествуют: «Будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом все провалится; о, кружитесь, о вейтесь, последние дни!»[650]

Бал-маскарад из романа Андрея Белого стал последним балом русской литературы последних дней старой России. В конце 1917 года, предчувствуя гибель классической культуры, в стихотворении «Кассандре», адресованном Анне Ахматовой, Осип Мандельштам писал:

И в декабре семнадцатого годаВсё потеряли мы, любя;Один ограблен волею народа,Другой ограбил сам себя…Когда-нибудь в столице шалойНа скифском празднике, на берегу НевыПри звуках омерзительного балаСорвут платок с прекрасной головы[651].