Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Не знаю, удалось ли ему потом убедить прежде всего себя, что это его песня? Ведь через полвека, в конце 1990-х, как и тогда на собрании писателей, вдруг выяснилось: текст «Священной войны» — классический плагиат. Эти стихи ему, как «авторитету песенного творчества», прислал из Рыбинска в 1941-м учитель латыни и поэт Александр Боде. Песню эту он написал еще в 1916 г. (он жил в то время в Москве, см. Карманицкий пер., 3), посвятив воюющей русской армии. И Кумач, возможно, не присвоил бы ее, если бы не узнал, что в те же дни А. Боде скоропостижно скончался. Ныне, после двух судов с родственниками «авторитета», все до буквы сверено и проверено. Лебедев-Кумач, конечно, «поработал» над текстом «самоучки», заменил, осовременивая, несколько слов, убрал две строфы и лично принес его Ортенбергу. Тоже ведь — «история» литературы…

Но судьба мстительна! Через четыре месяца он, пишут, схватил первый инсульт. Не из-за раскаяния. Просто в октябре, когда немцы рвались к Москве, он пытался впихнуть в вагон эвакуированных писателей все, вплоть до мебели. Тот же Фадеев, провожавший поезда, вспомнит потом: «Привез на вокзал два пикапа вещей, не мог их погрузить в течение двух суток и психически помешался» и — припечатает его: «Трусливый приспособленец»…

«Болею от бездарности, от серости жизни своей, — запишет Кумач в дневнике в 1946-м. — Все мелко, все потускнело. Ну, еще 12 костюмов, три автомобиля, 10 сервизов… и глупо, и пошло, и недостойно». Позже, не без опасения, допишет: «Рабство, подхалимаж, подсиживание, нечистые методы работы, неправда — все рано или поздно вскроется…»

Ему повесят доску на этом доме, его в 1949-м с почетом похоронят на Новодевичьем. А вот могила его соседа по дому, прекрасного поэта, прозаика и драматурга Переца Давидовича Маркиша, в том же году арестованного и расстрелянного, до сих пор не найдена. Тоже — история литературы. Но — каков дом?!

Кстати, настоящая, больше того — «официальная легенда» в этом доме жила. Я имею в виду свою коллегу по «Комсомольской правде», великолепную газетчицу, очеркистку и публицистку Инну Павловну Руденко. Она жила здесь с 1960-х гг. до своей кончины в 2016 г. И здесь, еще при жизни ее, Союз журналистов своим решением назвал ее (впервые, кстати, все в той же истории) — «легендой российской журналистики».

Все вместил, все эпохи попробовал «на вкус», все пережил этот дом!

295. Тверская-Ямская 4-я ул., 26/8 (с., мем. доска), — дом кооперативного общества «Домохозяин». А доска на доме сообщает: здесь с 1936 по 1937 г. жил до своего последнего ареста и расстрела — поэт, прозаик, переводчик Павел Николаевич Васильев.

Сергей Клычков, сам недюжинный поэт, назвал его поэтом «с серебряной трубой, возвещающей приход будущего». И это не красивые слова. Вы не поверите, но в середине 1930-х уже Пастернак на каком-то поэтическом вечере отказался читать стихи после него. На эстраду вышел, но публике признался: он считает «неуместным и бестактным что-либо читать после „блестящих стихов“ Васильева». А Мандельштам скажет как-то: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев». Ну, что тут добавишь? Васильев вообще, появившись в Москве, мгновенно стал «ослепительной фигурой» на фоне воцарившейся в литературе «диктатуры посредственности». А появился 20-летним.

«Неудобный поэт». На снимке — Павел Васильев

О нем «много болтали в ту пору, — вспомнит Галина Серебрякова. — Слыхала я, что рос он в Омске, в семье педагога, скитался, был матросом, хулиганом, пил, участвовал в какой-то сече, не все понял в нашей революции. Знала, что недавно вышел из-под следствия, в заключении, как Орфей под землей, пел стихи, пленив судей…» Здесь все — правда, кроме того, что арестовывали его за семь лет жизни в столице три раза. За эпатаж, хулиганство, драки, если в жизни, и за «кулацкие настроения» и открытую оппозиционность власти — в творчестве. Словом — за непохожесть!

Последний раз его арестовали вьюжным вечером 6 февраля 1937 г. Не в этом доме, нет, — на Арбате, он шел в парикмахерскую. Остановили двое, усадили в машину и увезли в Лефортово так и не успевшего подстричься. Там его кудлатая шевелюра, курчавая, как нимб над высоким лбом, станет, по словам сокамерника, седой, там ему сломают позвоночник и выбьют глаз, а подпись его под протоколами скоро превратится просто в линию… Так пишет видевший ее Виталий Шеталинский, он знакомился с архивами НКВД. А ведь поэту в год расстрела исполнилось всего 27. Как Лермонтову…