Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Сразу признаюсь, мне не близок Брюсов ни как художник, ни как человек. Но дома, где он жил, я добросовестно обошел (с 1873 г., со дня рождения, — Милютинский пер., 14; с 1876 г. — Яузский бул., 10; а после этого дома на Цветном — просп. Мира, 30, где он жил с 1910 по 1924 г., по год кончины). В некоторых бывал с телегруппой, снимая фильм о нем для своего телецикла «Безымянные дома. Москва Серебряного века», а в музее его, так, случалось, и выступал. Но главным считаю все-таки этот дом, где он состоялся как поэт и прозаик.

С молочного возраста Брюсова воспитывали «по-современному». Родители не пеленали его в младенчестве, сказок, исповедуя модную в те годы «теорию пользы», не рассказывали, вместо обычных игрушек покупали модели электроскопа и даже лейденской банки, учили читать, вообразите, с трех лет (в восемь Брюсов прочтет, например, всего Добролюбова), высмеивали религию и внушали, что человек произошел от обезьяны. Отец, которому по наследству перешла торговля пробкой, семейным этим делом почти не занимался, вешал на стены вместо икон портреты Писарева и Чернышевского и писал на досуге повести и даже какой-то большой роман. Немудрено, что в 10 лет Валерий (в семье его звали Валей) послал в журнал «Задушевное слово» свою заметку, про лисиц и зайцев, которую напечатали. А про юность свою в этом доме он вообще скоро напишет в дневнике: «Юность моя — юность гения!»…

Дом этот многие вспоминают. «С высокими и запертыми на замок воротами, с собакой на цепи», — напишет Бунин, бывавший здесь. «В калитку стучат кольцом, — допишет Зинаида Гиппиус, также навещавшая здесь поэта. — Внутри — маленькие комнатки, жарко натоплено, но с полу дует… Какие-то салфеточки вязаные, кисейные занавесочки…» Кафельная печь, венские стулья, на стенах почерневшие картины в рамах. А школьного товарища его поразят и простые железные кровати, и особо «необыкновенный и острый запах», вероятно, от москательных товаров, которые хранились в подполе.

Известно, любил эпатаж, культивировал в себе какую-то запредельную откровенность, легко признавался, что занимается онанизмом, что в третий раз переболел гонореей, подхваченной от гулящих девиц на бульваре, гордился, заметьте, чудовищными поступками, когда издевался, причиняя реальную боль умиравшему младшему брату, охотно мучил и насмехался над гувернантками, одна из которых станет здесь его женой, и писал (конструировал, конечно!) «непонятные стихи», вроде «Фиолетовые руки на эмалевой стене…». Ну и, конечно, мечтал с юности о славе. «Талант, — написал в дневнике, — даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Этого мало! Мне мало… Надо… найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство и спиритизм… Особенно если они найдут достойного вождя. А этим вождем буду я! Да, Я!»

Он и станет вождем! Но ступенями к славе ему будут служить и женщины. Здесь жил, когда «кружил голову» великой Комиссаржевской, которую бросит. Из-за него застрелится и тоже брошенная им одна юная поэтесса, а другая, которую он семь лет водил «на любовном поводке», покончит с собой уже в Париже, открыв газ в убогом отеле. Поэт Ходасевич, бывавший здесь, напишет: «По Брюсову, жизнь состояла из „мигов“… Дело поэта — „брать“ эти миги и „губить“ их, переживать с предельной остротой…» А та же Гиппиус заклеймит его позже словами: «Любил ли он женщин? Нет, конечно. Чем он мог любить? Всесъедающая страсть делала из женщин, из вина, из карт, из работы, из стихов, даже собственных, — только ряд средств, средств, средств». Она пишет — «к честолюбию». Но я бы сказал — к тому самому памятнику себе.

Его звали «маг», «чародей», «мастер», «звездочет», «инквизитор», «демон». Но те из братьев-писателей, кто бывал здесь на его «средах» (а посещали его в этом доме, кроме уже названных, Бальмонт, Леонид Андреев, Макс Волошин, Андрей Белый, Городецкий, Балтрушайтис, из Петербурга наезжали Вяч. Иванов, Мережковский, Ремизов и молодой Гумилев), отзывались порой уничижительно. «Преодоленной бездарностью» назовет его критик Айхенвальд. «Его боялись… и ненавидели, — напишет Борис Зайцев. — Нелюбовь окружала его стеной… Тяжкий, нерадостный человек». «И не маг, и не чародей, — подчеркнет Георгий Чулков. — Разве что маньяк».

Грубовато, но в чем-то верно отзовется о нем и Андрей Белый: «Есть люди, у которых провалился нос. У Брюсова провалилась душа». Цветаева окрестит его «блудодеем», Бальмонт «подлецом», а Николай Асеев, на глазах которого Брюсов запишется в партию коммунистов, усмехнется: все в нем подавляло «„грандиозной мелочностью“ великолепно ведущейся душевной бухгалтерии…»