Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

До этого, в том же 1914-м, вернувшись из-за границы, она временно снимала комнату на Зубовском (Зубовский бул., 15). А уже тут, у Пешковой, жил с 1917 г. и останавливался в разные годы и сам Горький. Здесь же, у Пешковой, с 1926 по 1931 г. жил прозаик-деревенщик, мемуарист Иван Егорович Вольнов (наст. фамилия Владимиров). Наконец, в этом доме в середине 1920-х гг. жили близкие друзья Горького, издатель Иван Павлович Ладыжников, а позже, до 1932 г., — издатель и меценат Сергей Аполлонович Скирмунт.

У этого дома, где Пешкова прожила полвека, я всегда, словно наяву, вижу, как в 1920-м к нему подкатили грузовики и соскочившие с них несколько десятков вооруженных красногвардейцев мигом окружили дом. И только потом подъехал автомобиль с щеголеватым Львом Троцким. Он приехал последним, после Ленина и Дзержинского. Ленин приехал сюда вообще без охраны, Дзержинский с одним вооруженным чекистом, а Зиновьев, из-за кого взбешенный Горький и позвал сюда вождей, не явился вовсе. Я еще расскажу об этом.

А вообще в 1914 г. здесь поселилась тогда эсерка, в прошлом корректор провинциальной газеты и с 1896 г. жена Горького Екатерина Пешкова. В газете той он и влюбился в нее, дворянку и, как признавался, «не ровню» ему, босяку. «Мне не стыдно сказать тебе, — писал ей когда-то, — что я честью моей готов пожертвовать — украсть, убить — для того, чтобы скорее видеть тебя». Она родит ему сына и дочь Катю, которая умрет во младенчестве. И не без его «принципов» станет с 1902 г. и работать в нелегальном еще Политическом Красном Кресте, и вступит в партию эсеров, где в 1917-м войдет даже в ЦК. Здесь, например, за ней будет установлена слежка и в полиции ей дадут кличку Доска (Горького в этих донесениях будут звать почему-то «Миндаль»). И хотя брак их еще в 1904 г. как-то «расползется», он не раз будет останавливаться здесь.

В этом доме в мировую войну Катя вступит в общество «Помощь жертвам войны» (Бол. Козихинский пер., 75), в котором будет работать, вообразите, с дедом академика Андрея Сахарова — адвокатом И. Н. Сахаровым, а после 1917-го пойдет трудиться в «Помполит» — «Общество помощи освобожденным политическим заключенным», которое позже станет Политическим Красным Крестом. Ей советская власть даст даже специальный вагон, в котором она будет разъезжать по стране, развозя арестованным письма и одежду, защищая их и собирая жалобы. У нее «есть добрая воля и большие возможности», — напишет о ней поэт Волошин. Она, будучи близкой с Дзержинским, могла «вытащить» узника из тюрьмы, легализовать эмигранта в новой России и, напротив, — достать кому-то загранпаспорт и помочь выехать за границу. Кстати, когда позже Горький подружится с Генрихом Ягодой, главой ОГПУ-НКВД, то однажды шутливо спросит, «почему он не сажает Екатерину», его жену? На что Ягода (уж не знаю, шутливо ли?) ответит: «Она завещана нам Дзержинским». Хотя сама Пешкова, рассказывая о Лубянке, куда у нее был постоянный пропуск, о встречах с Дзержинским, Менжинским, Ежовым, Ягодой и Берией, всегда уходила от них, не зная: вернут ли ей пропуск «или ей уже отсюда не выйти и она навсегда останется здесь». Арестованной!

Горького знала как никто, и все его «перевертыши» за границей и в СССР (от его слов про советское првительство, которое он иначе не называл, как «этой сволочью», до «нежной дружбы» потом со Сталиным), наблюдала, что называется, «из партера». И про встречи с «почетными караулами» знала, и мешки писем видела, в которых «подстроенные трудящиеся» СССР просили классика навсегда вернуться на родину, и его удостоверения члена ЦИК СССР, фактически парламента (Сталин подарил) и действительного члена Академии наук (Сталин приказал) держала в руках, и на праздновании 60-летия его была и, конечно, не раз наблюдала «слезы умиления» его после «катаний по Москве в открытом автомобиле» и путешествий в спецвагоне по городам…

Здесь он разыгрывал «вернувшегося главу семьи», журил, сдвигая брови, взрослого сына за опоздание к обеду и грозил домашним: «Вот погодите, наведу я порядок в доме. И поставлю дело на вполне научных основах». Но уже тогда было видно: все будет не так безобидно и шутливо. Кто ж не знает, что, вернувшись, он, на потребу дня, затеет писать пьесу «о вредителях», вбросит свою знаменитую фразу «Если враг не сдается — его уничтожают!», будет восхвалять колхозы и оправдывать ГУЛАГ, «подтолкнет» своей статьей в газете к аресту и расстрелу поэта Павла Васильева, а Алексея Лосева, философа и эстетика, назовет «гниленьким человеком» и призовет его… повеситься! Того, разумеется, упекут в тюрьму, а вот вытащит его оттуда как раз Пешкова, хозяйка этого дома.

«Человеком сурового склада души, — назовет ее после смерти Сталина один из гостей этого дома и добавит: — Я таких людей не встречал, она всю свою жизнь посвятила добрым делам…»