Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

К самому Пастернаку Шаламов явится 13 ноября 1953 г. Богатый двухэтажный дом и двухэтажная квартира в Лаврушинском, шикарная машина с личным шофером, бесконечные застолья, когда обеды переходили в ужины, — не трудно представить впечатления «лагерника» от всего этого. Бескомпромиссный Шаламов «судил» уже писательскую братию «по гамбургскому счету». Не литература, считал, Сельвинский, Алексей Толстой, отрицательно оценивал и Горького, иронизировал по поводу Солженицына. И если в первую встречу «небожитель» разругал стихи Шаламова, то в следующие визиты не только оценил их, но и застеснялся, застыдился вдруг своих ранних вещей. Стихи 30-х гг. Пастернак назвал Шаламову «несостоятельными», а про поэмы «1905 год» и «Лейтенант Шмидт» сказал гостю, что «хотел бы забыть» о них. Если хотите, самопредательство «небожителя» перед реальной «правдой жизни».

Через три года прямой «лагерник» даже спросит Пастернака: почему он, любя Ольгу, не женится на ней? Сама Ольга вспомнит: «Шаламов рассказывал, что в апреле 1956-го Пастернак со слезами на глазах говорил ему в Переделкине: „Ольга — мое солнце, только она дает мне силы жить и писать. Но я не могу на ней жениться, я не должен отягощать ее жизнь своей болезнью и близкой смертью“». И разве эта «отговорка» не была также родом предательства? А про последнюю встречу в Переделкине Ольга сказала Шаламову: «Больше тебе Пастернака не видать!..»

Его позвали тогда на встречу с друзьями Пастернака. В этой «сытой и благополучной компании» Шаламов прочел: «Я много лет дробил каменья // Не гневным ямбом, а кайлом. // Я жил позором преступленья // И вечной правды торжеством. // Пусть не душой в заветной лире — // Я телом тленья убегу // В моей нетопленой квартире, // На обжигающем снегу. // Где над моим бессмертным телом, // Что на руках несла зима, // Металась вьюга в платье белом, // Уже сошедшая с ума… // Моя давнишняя подруга // Меня не чтит за мертвеца. // Она поет и пляшет — вьюга, // Поет и пляшет без конца».

Шаламов потом скажет про этот вечер, что «ощущение какой-то фальши» не покидало его. Запомнил и «опасливое поглядывание» хозяина дома на гостей, и равнодушие всех, и эгоизм каждого — и Рубена Симонова, и Луговского, и Нейгауза-старшего. Вот тогда родится его мысль, помните — о трусости писательской. И право же, не знаю: про «небожителя» или все-таки про себя напишет Шаламов поэту в последнем письме? Но — строки честные и приговор окончательный: «Несмотря на низость и трусость писательского мира, на забвение всего, что составляет гордое и великое имя русского писателя, на измельчание, на духовную нищету всех этих людей, которые по удивительному и страшному капризу судеб продолжают называться русскими писателями… жизнь в глубинах своих, в своих подземных течениях осталась и всегда будет прежней — с жаждой настоящей правды, тоскующей о правде; жизнь, которая, несмотря ни на что, — имеет же право на настоящее и настоящих писателей…»

«Доктора Живаго» Шаламов не примет, отзываться будет уничижительно. Но на похороны поэта придет. Говорят, даже стихи его прочтет у свежего холма на кладбище… И холодно усмехнется потом признанию Пастернака ему: «У меня почти на границе слез печаль по поводу того, что я не могу, как все, что мне нельзя, что я не вправе…» Потому что знал: за «могу» и «можно» в литературе надо платить не просто страданием — жизнью!

Ш Шубинский переулок

318. Шубинский пер., 2/3 (с., мем. доска), — Ж. — с 1921 по 1945 г., по год своей смерти, — прозаик, пушкиновед, поэт-переводчик, председатель Всероссийского союза писателей (1926–1927), лауреат Сталинской премии (1943) Викентий Викентьевич Вересаев (наст. фамилия Смидович).

Но вообще-то он — врач. Не иносказательный (все писатели как бы врачи душ человеческих), а самый натуральный, дипломированный. И кровь для него и на японской войне, и в Первую мировую была реальной, не книжной, как в его будущих рассказах. Не случайно всесветная известность пришла к нему, когда вышли в свет его «Записки врача» (14 переизданий и переводы на все европейские языки). Правда, сам он называл себя то «обыкновеннейшим средним врачом, со средним умом и средними знаниями», а то, когда как раз бросил медицинскую практику, — «царь-врачом», ну, как Царь-колокол, который не звонит, и — не стреляющая Царь-пушка.