Литературное произведение: Теория художественной целостности

У ритмического движения, которое обнимает такое необыкновенное речевое многообразие, отражая авторское «неудержимое стремление совместить, синтезировать стилистически далекие формы и типы литературно-художественной речи в одной композиции» ³⁹ , есть и еще одно общее свойство – это его стремительность, постоянно подчеркиваемая энергия. «Он не пишет, а рисует, – говорил о Гоголе Белинский, – его фраза, как живая картина, мечется в глаза читателю, поражая его своею яркою верностью природе и действительности» ⁴⁰ . Здесь очень точно поставлено рядом и то, что фраза «мечется», и то, что это «живая картина», слово Гоголя, по его собственному определению, «кипит и животрепещет», но движение это принадлежит в первую очередь именно «слову», а не изображаемым событиям, которые, напротив, как бы образуют необыкновенно яркую картину. Исследователи не раз отмечали алогизмы в отношениях между отдельными повествовательными звеньями, отсутствие событийного становления и развития, которое предстает как череда наполненных бурным движением и вместе с тем застывших картин. О соотношении сюжетной статики и композиционно-речевой динамики в гоголевских произведениях писал, в частности, Б . М. Эйхенбаум: «Его действующие лица – окаменевшие позы. Над ними в виде режиссера и настоящего героя царит веселящийся и играющий дух самого художника» ⁴¹ . Здесь обнаруживается содержательное противоречие, очень важное, в частности, и для понимания специфики ритмического единства прозаического художественного целого у Гоголя.

В многообразии ритмических переходов внутри повествовательного целого каждый отдельный случай, с одной стороны, подтверждает отмеченное

Г. А. Гуковским «слияние образа повествователя с ходом повествования» ⁴² . Но в то же время обилие этих переходов, их подчеркнутая множественность и взаимная контрастность обнаруживают авторское стремление этим вроде бы подчинением преодолеть замкнутость и ограниченность каждого отдельного объекта и субъективно сравняться с объектом поистине грандиозным – народным целым.

Автор хочет сконцентрировать в своем речевом строе народный язык, поэтическую силу которого Гоголь как раз связывал с тем, что "в нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая с одной стороны высокие слова из языка церковно-библей-ского, а с другой стороны выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, – язык, который сам по себе уже поэт…" (курсив мой. – М. Г.) ⁴³ .

Стремление сконцентрировать это необыкновенное богатство в единой композиции оборачивается напряженной субъективностью, фиксированным «изображением» различных речевых позиций, различных форм речевой активности. Не случайно Гоголь говорит о "самых смелых переходах от возвышенного до простого в одной и той же речи" – и в его прозаическом художественном целом предстает одна и та же речь в том смысле, что она соотнесена с одним явно обнаруживающим себя субъектом, и вместе с тем это принципиально разнокачественная речь, так как субъект в ней постоянно меняет речевые облики, контрастно сталкивает друг с другом различные речевые маски.

Повествовательный мир у Гоголя столь же объективно многопланов и разноречив, сколь и, по точной формулировке Бочарова, «субъективно рас-тянут» ⁴⁴ . Многогранность и разноречивость изображаемого мира подчеркнуты ритмической выделенностью и «выделанностью» этого разноречия, своеобразным исполнением «ролей» на представлении «языка языков» в «театре одного актера» ⁴⁵ . С другой стороны, ярко выраженная субъективность, эмоционально действенная напряженность ритмического движения в прозаическом целом Гоголя не воплощает в себе столь же определенного, конкретного личностного единства. Эйхенбаум, конечно, был прав: личный тон автора у Гоголя проявляется всюду, но он принципиально многолик и раз-нокачествен. Везде виден единый и единственный субъект, но размеры его гиперболически необыкновенны, и ритмически выделенной оказывается и сама субъективность, и ее необычно «разросшийся» характер, ее стремление исполнить все роли, подняться над этим исполнением и слиться с осваиваемым прозой народным целым. В огромной ритмической напряженности воплощается одновременно и этот порыв к максимальному развитию авторской субъективности, и недостижимость полной гармонии между нею и объективным миром.