Литературные первопроходцы Дальнего Востока

Хотя сам-то он с японцами сотрудничал много лет – сугубо из материальных соображений, даже не пытаясь искать оправдания в виде «священной борьбы с красной заразой» или «роковой ошибки».

Когда один из последних белых правителей края Николай Меркулов[362] сказал Арсению Несмелову, что Приморье скоро станет японским генерал-губернаторством, тот пожал плечами: «Я ничего не имел против японского генерал-губернаторства».

Имелись ли у Арсения Несмелова чёткие политические взгляды? И – обязательны ли они вообще? Он мог называть себя хоть монархистом, хоть фашистом, но возникает ощущение, что все «-измы» были ему по большому счёту безразличны. В отношении к власти и большой политике, играющей миллионами судеб, он кажется фаталистом. Он мог жить при любой власти – если давали жить.

Он, конечно, белый – но в его случае, тем более сегодня, деление на белых и красных вообще теряет смысл. Как сформулировал чтимый Несмеловым Маяковский, «багровый и белый отброшен и скомкан».

У Арсения Несмелова был безупречный слух поэта, чутьё на пошлость. Последние белые правительства Приморья не могли вызвать у него сочувствия уже из эстетических соображений: «Трагедия борьбы белых с большевиками в то время на Востоке уже выродилась в комедию. Не “опереточными” ли правительствами называла владивостокская пресса всех этих Медведевых, Меркуловых и, наконец, Дитерихсов с их “воеводствами”, “приходами” и прочим»[363]. Не потому ли он не ушёл с Дитерихсом[364] и Старком в эмиграцию осенью 1922 года, а остался во Владивостоке?

До поры ничего страшного с «бывшими» не происходило. Ходили отмечаться в ГПУ как представители белого комсостава с соответствующей отметкой в паспорте. Работали – кто где… Дальше пригородной станции Угольной выезжать было нельзя.

«Владиво-ниппо», выйдя после прихода красных ещё два-три раза, самоликвидировалась. Редактор «Красного знамени» (главной приморской газеты вплоть до перестройки) Рахтанов, «милейший из коммунистов», предлагает Несмелову заведовать литературно-художественным отделом. Тот соглашается, пишет стихотворные фельетоны, нимало не смущаясь сменой мишеней: «На другой день я выругал Меркулова и сделал это не без удовольствия».

Но Рахтанова уволили за «слишком большой интерес к владивостокским ресторанам» (вскоре он умер от заворота кишок), а новый редактор, узнав о прошлом Несмелова, работать с ним не захотел.

Чтобы получить работу, нужно было вступить в профсоюз, но туда Арсения Несмелова не приняли. «Жизнь в городе стала мне не по карману. Я перебрался за Чуркин мыс, за сопки, в бухту Улисс. Где жить, мне стало уже безразлично: у бухты этой, по крайней мере, красивое имя…»

Это была тихая окраина города. Несмелов бродит по Морскому кладбищу, где похоронены нижние чины с крейсера «Варяг». Пишет стихи:

И прячется в истлевшие гроба
Летучая свистящая ватага…
Трубит в трубу – тайфун его труба —
Огромный боцман у креста «Варяга».

Его уже не печатают. Вскоре закрылась последняя некоммунистическая газета – тот самый «Голос Родины». «Зимой я стал жить тем, что, пробив луночку во льду бухты, ловил навагу. Профессия, ставшая модной во Владивостоке среди “бывших”. Моим соседом по луночке был старый длинноусый полковник. Таскали рыбку и ругали большевиков, а десятого числа каждого месяца являлись вместе в комендатуру ГПУ», – вспоминал поэт.

Я у проруби, в полушубке,
На уступах ледяных глыб —
Вынимаю из тёмной глуби
Узкомордых крыластых рыб.

Неслучившийся вариант несмеловской судьбы – жизнь Арсеньева.

Арсений и Арсеньев познакомились во Владивостоке в 1920-м. Позже Несмелов высоко оценил таёжные повести Владимира Клавдиевича, увидел в них тонкую поэзию.

Арсеньев выбрал одну судьбу, Несмелов – другую. Или же – их выбрали разные судьбы. Царский офицер, путешественник, учёный… – Арсеньев не участвовал в Гражданской и принял новую власть. Несмелов тоже мог с нею сжиться – если бы не перекрыли кислород. Не ушёл же он в 1922-м, когда таял последний островок прежней России… Он был далёк от любого фанатизма. Жил, работал, воевал там, где выпадало. Люди оказывались в разных окопах, а нередко и меняли сторону баррикад в силу самых различных обстоятельств, из которых идеология стоит далеко не на первом месте.

Тем более война уже закончилась. Казалось, нация мирится сама с собой, и вот уже белый генерал Слащёв[365] – прототип булгаковского Хлудова – преподаёт на курсах красных командиров «Выстрел».

А Митропольский думал о том, на что ему жить. Не придумывалось.

…Раз бывшие офицеры сидели в матросском кабачке «За уголком». Пили водку, закусывая почему-то мороженым. Кто-то – может быть, сам Митропольский – вдруг сказал: «Господа, драпанём в Харбин!»