Литературные первопроходцы Дальнего Востока

Словесность Русского Китая – не самый мощный, но интересный, живой и, что особенно важно, не вторичный побег русской литературы. Тематически и интонационно он сильнее всего связан с русской классической традицией, но эта литература создавалась на особом – азиатском материале, испытала влияние китайской и других восточных культур. Тот же Перелешин переводил на русский древнекитайскую лирику и поэму Цюй Юаня[384] «Лисао», а на китайский – «Двенадцать» Александра Блока; Байков и Юльский выступали с манифестом «интернациональной маньчжурской литературы»… Перелешин писал: «Пусть правы те, кто называет харбинскую и шанхайскую литературу провинциальной (по отношению к Парижу, где полнее билось сердце русской литературы в изгнании) и второстепенной, но именно этой оторванности от центра дальневосточная литература обязана своим своеобразием… История литературы пишется не только по достижениям, но и по неудачам, ибо ни один опыт не теряется, а все они входят в сокровищницу “общего дела” – великой русской литературы». Мнение дальневосточного литературоведа Александра Лобычева, много сделавшего для возвращения авторов восточной эмиграции российскому читателю: «В литературе русского Китая проявились черты самостоятельного, отличного как от классической, так и от эмигрантской литературы явления. Плодотворной почвой для этого феномена стала не столько эмиграция как таковая, перенёсшая русскую культуру за границу, сколько материк русского Востока, возникший в Маньчжурии задолго до революции и Гражданской войны. А если вспомнить, что многие литераторы не только выросли и воспитались, но и родились в Харбине и на линии КВЖД[385], то едва ли можно называть эту литературу в прямом смысле эмигрантской, – люди ведь жили, по сути, на родной земле. Китай для русских харбинцев не был чужой страной – в отличие от европейских эмигрантов, которые уезжали именно на чужбину. Скорее, это уже литература русского Востока, своего рода синтез русского языка и культуры с восточным миром. Для них Китай был родиной, пусть и второй. Они создавали поэзию и прозу, которые могли родиться только в русском Китае». В 1930 году Михаил Щербаков писал в шанхайском «Понедельнике»: «…Здесь, на Востоке, мы гораздо меньше оторваны от родины, продолжающей невидимо питать нас своими соками, тогда как на Западе этот живоносный родник иссякает всё больше и заметнее». Илья Голенищев-Кутузов в 1932 году писал в парижском «Возрождении», что русских харбинцев следует считать не «беженским, случайным элементом», но «пионерами русской культуры, завоевавшими ценой многих жертв и усилий определённое и весьма почётное положение».

До оккупации Маньчжурии японцами в 1931-м Харбин был не только русским и китайским, но и отчасти советским городом. Здесь ходили советские рубли, на КВЖД служили советские граждане, из СССР поступала новая литература, гастролировали прославленные солисты Большого театра Козловский[386] и Лемешев[387]. Тот же Арсений Несмелов публиковался не только в Харбине, но и в СССР и вплоть до 1929 года получал из-за границы гонорары в рублях. Более того, до 1927 года он редактировал в Харбине советскую газету «Дальневосточная трибуна».

В 1929 году в Харбине выходит сборник стихов Арсения Несмелова «Кровавый отблеск», в 1931-м – «Без России», в 1938-м – «Полустанок», в 1942-м – «Белая флотилия». В 1936-м в Шанхае изданы его «Рассказы о войне». Отдельными изданиями в Шанхае и Харбине выходили поэмы «Через океан» и «Протопопица» (о священнике, идеологе старообрядчества, писателе, ссыльном Аввакуме и его жене). В 1941-м Несмелов составляет и издаёт в Харбине «Избранные стихотворения» Блока. Пробует силы в крупной форме – начинает роман «Продавцы строк»…

Жил Несмелов в Доме Мацууры на улице Пекарной. Это здание Торгового дома Мацууры и Ко, построенное по проекту архитектора Александра Мясковского в начале ХХ века, называли «харбинским небоскрёбом».

Арсений Несмелов был одной из ведущих фигур литературного Харбина, но держался особняком. Его считали слишком независимым, даже надменным. Он был старше большинства харбинских литераторов; уклонялся от светской жизни, был замкнут, молчалив. Рачинская называла его «холодноватым и скептическим». Поэт Юстина Владимировна Крузенштерн-Петерец[388] писала, что на офицера Несмелов не походил, скорее – на коммивояжёра: «Маленький, невзрачный, белобрысый». Коммерческая жилка у него действительно была: как указывает та же Крузенштерн-Петерец, «он один сумел сделать свою музу доходной». Мог торговаться с лавочником из-за нескольких рублей, чтобы в следующие полчаса их пропить. Редактор «Рубежа» Михаил Сергеевич Рокотов (Бибинов)[389], впоследствии перебравшийся в Калифорнию, отмечал в Несмелове надменность, холодность и «расхлябанность», не вязавшуюся с образом офицера.

Одни называли его циником, другие, как Крузенштерн-Петерец, видели под маской циника – романтика… Дальневосточный критик Игорь Литвиненко назвал цинизм Арсения Несмелова «защитным механизмом таланта».