Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Дю Боса это восхищало, и меня тоже. А вот Герберта Уэллса раздражало, и он упрекал Джеймса в том, что тот изображает людей аморфными и заставляет их терзаться бесплодными сомнениями. «Роман Джеймса, – говорил Уэллс, – похож на церковь, где нет верующих, которые могли бы отвлечь наше внимание, и где весь свет направлен на центральный алтарь… И что же с таким почетом выставлено на этом алтаре? Дохлая кошка, яичная скорлупа и обрывок веревки». Свет, направленный на центральный алтарь, – это точно и очень здорово подмечено, но только не дохлая кошка. У Джеймса была излюбленная идея о роли искусства в обществе. «Он всю жизнь был заложником собственных пристрастий».

Его воспитание было очень необычным. Он родился в Нью-Йорке в 1843 году в очень интеллигентной семье. Его отец, человек выдающийся, решил дать сыну разностороннее и либеральное образование. То обстоятельство, что он учился во французской, немецкой и швейцарской школах и очень рано стал знатоком европейской литературы, поставило его в оппозицию к современной ему Америке – стране первопроходцев и строителей, людей энергичных и предприимчивых, но почти не интересующихся литературой. Америка как раз переживала золотой век. Два жанра могли выразить это время: эпопея и сатира, и к обоим Джеймс не имел склонности, хотя сатира ему вполне удавалась. Он с первого взгляда влюбился в Европу, особенно в Париж, где искусство играло такую важную роль, а затем в Лондон, где он нашел идеально подходивший ему социальный климат.

Французская литература подарила ему не только образцы словесности, но и друзей: Флобера, Доде, Золя, Тургенева. Однако литературный мир в Париже неохотно пускал к себе иностранцев. Флобер прочитал новеллы Джеймса и сказал, что «это безупречно написано, но маловато красок». Реализм, а тем более натурализм внушали Джеймсу страх. Будучи истовым пуританином, он только в крайних случаях соглашался обсуждать неприличные темы и делал это, не выходя за рамки благопристойности. «Раздетые» романы – это куда ни шло, только не «голые». Флобер с его книгами, так хорошо выстроенными в форме пирамиды или песочных часов, казались ему слишком геометрическими. Золя – слишком натуралистичным. Английский ум, не связанный ни с каким определенным кругом мыслей, был ему ближе, как и менее болтливое английское общество. Недомолвки, принятые в Англии, возбуждали его любопытство, как и тайна этих джентльменов, таких консервативных внешне и таких непредсказуемых в своей частной жизни.

Он поселяется в Англии, и его жизнь с этих пор словно принадлежит трем разным Джеймсам: Джеймсу I, Джеймсу II и Джеймсу Старому Притворщику (прозвище одного из сыновей Джеймса II). Джеймс I был молодым талантливым писателем, легким в чтении и успешным. Джеймс II пытался писать театральные пьесы, не преуспел в этом и поэтому считал, что вся его жизнь и творчество потерпели неудачу. Джеймс Старый Притворщик писал трудночитаемые романы и новеллы, углубленный психологизм которых предвосхищает Марселя Пруста. В Лондоне он считался большим писателем, эдакой легендарной «восковой фигурой»: его многие превозносили, но мало читали. В 1915 году, потрясенный начавшейся войной, он хотел принять английское гражданство, чтобы иметь право говорить «мы» о наступающей армии союзников. Он умер в следующем году, пройдя через чистилище, как и большинство писателей – хороших и плохих. Теперь он заслуженно обрел громкую посмертную славу. Во Франции за последние пятнадцать лет опубликовано большинство его романов. Вот теперь вышел сборник новелл в удивительно точном и бережном переводе Луизы Сервисен[455].

О чем же писал Джеймс? «О дохлых кошках, яичной скорлупе», – сказал бы Уэллс, для которого литература была лишь политическим или социальным средством, но не целью. Для Джеймса же искусство и есть цель. Его главная тема – это взаимное влияние искусства и общества, искусства и жизни. «Жизнь безотрадна, – пишет он, – искусство животворно». Как заметил Сантаяна[456]: «Жизнь в своем естественном течении – просто потерянное время. Удержать, сохранить все самое ценное в ней под силу только вечности или, что то же самое, искусству», – и эта мысль отсылает нас к Прусту и его «Поискам утраченного времени».