Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Но для того чтобы выявить происхождение автора, лучше всего обратиться к нему самому. Он сам лучше других знает, кем были те учителя, которые вдохновляли его, помогали ему раскрыться. Я не вижу, чтобы Жироду где-то много говорил о риториках или о представителях прециозной литературы. А то, что он вскормлен греческими трагиками и Гомером, что он «испытывал потребность править свою любовь к жизни на этих вечных точильных камнях», – видно сразу. И также очевидна его глубокая и неизменная привязанность к Расину и Лафонтену. Разве мог он не почувствовать своего родства с Расином, который в молодости утратил всякую связь с жизнью, целиком отдавшись учебе и ее радостям? Лицеист Жироду прекрасно понимал Расина в Пор-Рояле[197]. «У Расина нет ни одного чувства, которое не было бы литературным чувством. Красивый, рассудительный и элегантный, он блестяще прошел вслед за Софоклом и Гёте призывную комиссию в ряды великих писателей». Когда читаешь эссе о Расине, так и кажется, будто это мемуары Жироду, и ощущение это не исчезает вплоть до последней прекрасной фразы: «Судьба не прочь, грубо отняв у великого человека возможность творить, в последние несколько недель поманить ее возвращением».

Жироду посвятил пять лекций пяти искушениям Лафонтена, потому что испытывал потребность объяснить французский характер вообще – а заодно, таким окольным путем, и собственный. Потому что в каждом французе, помимо Жака-простака и мсье Прюдома[198], помимо озабоченности и самомнения, есть также все задатки, чтобы породить то чудо беспечности и ту невероятную свободу, какие воплотились в Лафонтене. Его жизнь чиста, как родниковая вода. Тема лекций: способы защиты Лафонтена от искушений блестящей цивилизации, пытавшейся использовать его простодушие для того, чтобы опорочить его вместе со всем человечеством. Что это за пять искушений? Буржуазная жизнь, женщины, свет, литература и философия скептицизма. Жироду встретился с теми же искушениями, что и Лафонтен, и частично уберегся от них, но все же не так успешно, как его герой, и, несомненно, в меньшей степени, чем ему того хотелось.

Первое искушение: буржуазная жизнь. Лафонтену нимало не было свойственно оказывать яростное сопротивление буржуазному миру. Сын главного лесничего Шампани, сам ставший лесничим и рано женившийся, на первый взгляд ничем не походил на мятежника. «Не говоря уж о том, что должность хорошо оплачивалась, а у жены было хорошее приданое». Лафонтен нашел способ отвлечься от этих провинциальных радостей – способ, доставлявший ему физическое наслаждение. Он любил одиночество и сон. Но и Жироду, куда более прочно вписанный в иерархию, все же находит лазейку: ускользает в вымысел – а то и попросту сбегает. Исчезновения Жерома Бардини[199] походят на признания. У меня на глазах Жироду, которого Эррио[200] (в то время премьер-министр) привез на международную конференцию, исчез в первый же день и появился снова лишь в последний. «Жироду, вас совершенно невозможно удержать», – говорил ему Эррио. Да, его, словно лафонтеновского волка, удержать было невозможно. Он не терпел ошейников.

Второе искушение: женщины. Опрятный, нарядный, элегантный, как и Жироду, всегда хорошо одетый, Лафонтен душевной чистотой не отличался. Маленький Расин таскал в карманах Софокла и Еврипида, Лафонтен – Рабле и Боккаччо. Лафонтен непостоянен. Он приходит в восторг, обнаружив существование промежуточной разновидности между лживыми болтуньями, которых он вывел в сказках, и выдуманными безупречными женщинами, которых описал в «Адонисе», – это светские женщины, неискренние, но красивые и остроумные: мадам д’Юксель, мадам де Севинье, мадемуазель де Скюдери[201]. «Должно быть, этот рассеянный чудак, говоривший о гнездах, росе и люцерне, нравился женщинам», – пишет Фарг[202]. Однако взаимная склонность между Лафонтеном и светскими женщинами никогда не заходила дальше «торжества аллегории дружбы». Что же до всего остального, по его словам, он довольствовался цыганками и местными красотками, которых встречал в поездках; подобных красоток было немало в Пуатье и даже в Беллаке.

Третье искушение: свет. Лафонтен, как и Жироду, подвергся этому искушению. Для одного это была Академия, для другого – дипломатическая карьера. Но и тот, и другой среди светских людей остались свободными. Лафонтен защищал впавшего в немилость Фуке[203], как Жироду – опального Бертело, и даже написал «Зачумленных зверей», жестокую сатиру на придворных. Расин и Буало соглашались восхвалять Людовика XIV, но ни Лабрюйер[204], ни Лафонтен на это не шли. Жироду тоже старался воспевать Францию, но без Ребандара.

Литературное искушение: Лафонтен, как и все поэты его времени, сочинил несколько героических од, но рассеянность и непоследовательность увлекли его в сторону ничтожной, казалось бы, Музы, вдохновившей его на создание шедевров – его басен; точно так же как автор «Полноты власти» остается главным образом автором «Интермеццо» и «Ундины».