Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Странный, совершенно не выстроенный роман с незабываемыми сценами, не имеющими отношения к сюжету, был скорее неудачным. Однако Жироду и не хотел, чтобы он удался. «Английский роман в лучших своих образцах – это блестящий роман, – говорил он. – Английский роман пишется для того, чтобы его читали, французский роман пишется для того, чтобы его написать». Любой роман Жироду – ожерелье из искрящихся куплетов, танец стилизованных персонажей. Эглантина, молочная сестра Беллы, нежная молодая женщина без тайн и без ошибок прошлого, не способна сделать выбор между Моисеем и Фонтранжем, между Востоком и Западом, между одним и другим покровителем (в истинном значении этого напрасно обесцененного слова). Моисей любил свою жену Сару, ни разу не солгавшую, не перешедшую границ, не сказавшую ни о ком плохого слова. Эглантина этим напоминает ему умершую. Более того, Эглантине тяжело бывает промолчать, когда речь идет о друге, ей стыдно не отозваться о ком-нибудь хорошо. Рядом с ней некрасивый и даже уродливый Моисей стал красивым, потому что любовь и великодушие красят человека, – и опять сделался безобразным, когда Эглантина полюбила Фонтранжа. Искусственно? Конечно. Но разве можно отделить искусство от искусственного? Сходство этих слов говорит само за себя. Упражнения в слоге, а также удовольствие создавать образы прекрасных и безмолвных молодых женщин, которые никогда не сфальшивят, поскольку молчат, и которые прекраснее всего на рассвете, когда они невинно пробуждаются «среди чабреца и росы», как говорил двойник Жироду.

Другая группа романов Жироду выстраивается вокруг «Жерома Бардини». Жером – родной брат автора, он хотел бы убежать от жизни вообще и от собственной жизни, он избегает людей. Почти сорокалетний Бардини любит свою жену Рене, но он не сумел выйти победителем из первой схватки с жизнью, и ему страстно хочется начать все с чистого листа, полностью избавиться от прошлого, превратиться в другого Бардини с нетронутой плотью – воспитать себя, вооружить и короновать. В сущности, он мечтает быть собственным сыном. Рене догадывается, что он хочет уйти: он не купил себе мыла и одеколона, это вещие знаки. Оставив одежду на берегу Сены, он плывет к новой схватке. Но он будет избегать и других женщин, и счастье улыбнется ему лишь с ребенком, таким же, как он сам, беглецом.

Похоже, что Жироду тоскует по собственному детству, которое так любил. Он всегда становится на сторону детей и животных и предубежден против взрослых людей. Только детство обладает свежестью, позволяющей добывать поэзию и счастье из всего подряд – из школьных «сочинений», из метрической системы, из «длинного и скучного перечня супрефектур». Только ребенок берет в товарищи себе великих людей из учебников истории и хрестоматий. В Америке, как и во Франции, «надзиратели» его травят («The Kid»)[213]. К Жерому Бардини, не совсем утратившему воображение, дети относятся по-свойски. Но господин Дин (на редкость мудрый надзиратель) объясняет Жерому, что обожествлять детство – это заблуждение. «Подумайте о том, что останется через несколько лет от вашего божества: просто человек». Тем же неврозом, что Жироду, страдал и Кокто, который не решался претендовать на кресло в Академии Взрослых, считая, что взрослые люди травят поэтов.

«Выбор избранников» (1939) – последний и, возможно, самый человечный из романов Жироду. Тридцатитрехлетняя Эдме живет в одном из калифорнийских городов с мужем-инженером Пьером и двумя детьми, Жаком и Клоди. Все четверо любят друг друга и выглядят счастливыми, однако Эдме не может без слез слышать слово «счастье». Она тоскует, испытывает чувство вины, кажется себе обманщицей. Несмотря на то что добродетельна, верна мужу и любит его, она терзается муками и раскаянием изменницы. Почему? Потому что в ее отношениях с Пьером есть тайная трещина. Пьер, красивый, умный и трудолюбивый выпускник политехнической школы, страдает, чувствуя, что Эдме верна ему потому, что она – порядочная женщина, а не потому, что он – образец человеческих добродетелей. Он чувствует, что она любит его супружеской любовью, но его приводит в отчаяние мысль о том, что она была бы так же верна всякому, с кем разделила бы ложе.