Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Какое будущее у этого театра? Мнения на этот счет сильно расходятся. Одни продолжают восхищаться пьесами Жироду и полагают, что многие из них вскоре будут считаться классическими. Другие думают, что некоторые удачные отрывки (как обращенная к мертвым речь Гектора в «Троянской войне») уцелеют в антологиях, тогда как сама пьеса будет забыта. Наконец, третьих юмор Жироду раздражает, и они уверены в том, что его театр погибнет из-за того, что не принимает себя всерьез. У Расина, говорят они, не было намеренных анахронизмов, и вычурность была ему несвойственна.

Этот пессимизм кажется мне слишком суровым. Я не сомневаюсь, что лучшие пьесы Жироду могли бы с успехом идти и дальше. Да, «Амфитрион», «Троянская война», «Электра», «Содом и Гоморра» намеренно анахроничны. Но это объясняется, с одной стороны, желанием прочно укорениться в ирреальном, с другой – распространенностью стиля «парада» в театре времен Жироду. Дух Убю[219] возрождается в «Безумной из Шайо», близки к ней и «Новобрачные на Эйфелевой башне». Мы знаем, что «Ундина» с успехом прошла в Нью-Йорке. Прекрасно приняли бы «Троянскую войну», если бы восстановили постановку в «Комеди Франсез». Не устаревает «Зигфрид и Лимузен». Неверно, будто театр Жироду несерьезен, – он умеет легко говорить о вещах далеко не легковесных. Маленькая пьеса «Аполлон Беллакский» затрагивает большую тему – безграничность человеческого тщеславия. «Дополнительное путешествие капитана Кука» не менее серьезно, чем сочинения Вольтера и Дидро, и настолько же остроумно.

Я особенно люблю «Интермеццо» – единственную пьесу, в которой поэтично и правдиво показана провинциальная Франция. Противоречие между Изабеллой, вечной французской девушкой, обучающей девочек арифметике (продолжением Генриетты из «Ученых женщин»[220], с изысканной силой воплощенной Валентиной Тесье), и надзирателем, антиподом поэта, присуще самому Жироду, который прикидывается безупречным чиновником. Оно присуще и Франции в целом – вольтерьянке и рационалистке, – которая не прочь иногда встретиться с призраком, выходящим на приречный луг из тумана.

IV

Жироду разрабатывает свои темы так, как это делают музыканты. Однажды высказанная мысль будет повторена на все лады, в партии правой и левой руки, в переложении для флейты, гобоя и контрабаса. Например, в «Зигфриде» повествователь, заметив в «Франкфуртер цайтунг» фразы, которые мог бы написать его друг Жак Форестье, переходит к газетам из других стран: «Получив „Чикаго трибьюн“, я читал ее без любопытства, потому что мистеру Маккормику[221] никогда не приходило в голову что-то списать у Андре Жида; редактор „Корреспонденсиа де Эспанья“ не старался куда-то вставить фразу-другую из Марселя Пруста, а Уэллс в „Вестминстер газет“ пытался не подражать Франсису Вьеле-Гриффену»[222].

Эти нелепые перечисления неизменно следуют выверенному построению фуги. Чему обучали девушек в Беллаке? «Нам рассказывали, что шведки из покрытой лишайниками Швеции подобны снежному вулкану и ледяному пламени. Что малороссиянки, подделывая почерк двадцати желанных мужчин, пишут сами себе двадцать писем с предложениями руки и сердца, после чего отвечают на них двадцатью обоснованными отказами и, исполнившись презрения, отправляются колесить по свету. Что как американские студенты приезжают в Париж для того только, чтобы изучать архитектуру, так и американки стараются изо всех сил выведать у француженок невесть какую архитектуру счастья. Для нас не было тайной, что в Туркестане перед гуляющим в саду султаном, заклятым врагом гусениц и букашек, шли три маленькие девочки, которые давили их пальцами…»

Это перечисление стран и связанных с ними забавных сведений растягивается на три страницы. Можно подумать, будто Жироду, энциклопедически образованный писатель, поставил себе целью коллекционировать смешные и причудливые рассказы. Смесь эрудиции, фантазии и иронии превращает иные его романы в гениальные розыгрыши. Жироду обожает симметричные формулировки: «Иногда на этой неделе благоухали акации, и мы ели оладьи с цветками; иногда небо усеивали жаворонки, и мы ели их запеченными в пирог; иногда это приходилось на тот единственный день, когда золотящаяся рожь затмевает пшеницу; мы ели ржаные блины». Эта симметрия сама по себе ирреальна.

Иногда он приписывает эту манеру высказываться своим персонажам: «Жюльетт Лартиг совершала множество непроизвольных действий, и все невпопад: она раздавала пощечины во время постов, вытягивала руку, чтобы узнать, какая погода, а если у нее выпадала ресничка, она снимала ее со щеки и съедала. В разговоре она предпочитала сдвоенные фразы, противоречащие одна другой. Первая начиналась со слова „физически“, вторая – со слова „нравственно“.

– Физически он очень нехорош, – говорила она. – Нравственно он прекрасен. Чувственно она надежна. Нравственно она легкомысленна».