Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Ошеломляющее разнообразие его талантов долго мешало современникам оценить по достоинству произведения Кокто. Невероятная энергия этого деятельного человека, не боявшегося и самых крутых поворотов, умудрявшегося одновременно быть значительным поэтом, самобытным романистом, драматургом, кинематографистом, обновившим кинематограф, виртуозным рисовальщиком, изумляла и обескураживала критиков. Они не могли поверить, что подобный разброс дарований может быть проявлением гениальности. Кокто сознавал опасность, но отважно шел на любой риск. Достигнув в чем-либо совершенства, он всякий раз бросал это занятие и брался за нечто совсем другое – случалось, представлявшее полную противоположность прежнему. Едва встав во главе авангарда, он уже воспринимал его как арьергард. Такие резкие перемены курса раздражали людей не столь разносторонних. Приняв на веру легенду, они упускали из виду его секрет: труд, труд на протяжении шестидесяти лет, стойкое и суровое подвижничество. «Я прячусь, живя потаенно под покровом вымыслов и домыслов», – говорил он. Он сам помогал соткать этот покров, считая, что за всеми этими выдумками истинная суть его личности станет невидимой. О нем говорили, будто он, подобно Оскару Уайльду, гениально жил и талантливо творил. Нет, он проявил гениальность в творчестве и большой талант в жизни, он жил талантливо и почти по-детски неловко, потому что всю жизнь оставался восторженным, робким и трогательным ребенком.

I

Жизнь

В жизни Кокто чередовались побеги и возвращения. Началась она с опасной удачи – обеспеченного детства. Он родился в 1889 году в Мезон-Лаффит, в семье, принадлежавшей к старой парижской буржуазии и любившей искусство, а в особенности – музыку, «с широтой вкусов, исключавшей понимание». Его дед играл в одном любительском квартете с Сарасате[225] и хорошо знал Россини. С первых дней Жана сопровождали живопись, музыка и поэзия. По вечерам он видел нарядную мать, собравшуюся в Оперу или в «Комеди Франсез»: затянутую в бархат, увешанную бриллиантами, в облаке духов и сиреневой пудры. «Затем снопы и лучи света скрывались под мехами, мама наклонялась, наспех целовала меня и уносилась к шумящему океану драгоценностей, перьев и лысин, бросалась в него, словно в красную реку, смешивая свой бархат с театральным и свое сверкание со сверканием люстр и жирандолей». Он мечтал в свой черед пуститься в плавание по этой красной реке, увидеть огромные раззолоченные залы, куда детей младше десяти лет не пускали.

Кокто, подобно Прусту, был из числа тех, на кого детство накладывает неизгладимый отпечаток. В этом одновременно их сила и их слабость. Сила – потому что уцелевший в них сказочный мир не дает им с годами очерстветь; слабость – потому что они не в силах оторваться от утерянного рая, сильнее других страдают от жестокости мира взрослых и до старости мечтают о комнате, где, окутанные и согретые материнским теплом, могли бы снова собрать свои игрушки и своих любимых людей. Райские сады детства Кокто находились в Париже. Его отец умер в 1899 году, когда Жану было десять лет. Мать поселилась на улице Лабрюйера. «Я изъясняюсь на парижском диалекте, – говорил он, – у меня парижское произношение». Парижу он был обязан живым умом, безошибочным вкусом и пониманием современности. Он бывал в Новом цирке, в «Шатле»[226], на дневных представлениях классики в «Комеди Франсез» испытал на себе поэтическое могущество кумиров сцены. В лицее Кондорсе он познакомился с трудными детьми и легендарным обаятельным двоечником Даржело. В его стихах, романах и фильмах мы то и дело встречаемся с картинами тех лет: убийственный снежок, пущенный рукой рыцаря с ранцем-щитом, попадает ребенку в лицо, под носом у него появляется струйка крови.

В лицее Жан занимался спустя рукава, получая награды лишь по тем предметам, где только ленивый, по его словам, не успевал бы: по рисованию, гимнастике и немецкому языку (потому что его воспитывала «фрейлейн»). Но желание писать пробудилось у него уже тогда. «Поэзия – врожденное несчастье». Как и всякий одаренный подросток, он не признавал господствовавших в его окружении вкусов (впрочем, весьма непостоянных), но с собственными пристрастиями определиться никак не мог. В юности он был помешан на театре, его кумирами были «священные чудовища» – Муне-Сюлли, Сара Бернар, Режан, де Макс[227]. Товарищ по лицею, Рене Роше, познакомил его с румынским трагиком. «Этот великодушный человек, – сказал Кокто, – совершил очевидный промах, похвалив мои первые стихи и преподнеся их публике». В 1906 году де Макс устроил в театре «Фемина» творческий вечер семнадцатилетнего поэта.