Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

И наконец, искушение скептицизмом и религией. После семидесяти четырех лет атеизма Лафонтен покаялся и попросил прощения у викария Сен-Рока и у «господ из Французской академии» за то, что сочинил когда-то книгу фривольных сказок. Жироду редко говорил о Боге. Возможно, он был вольтерьянцем. «Так ли Богу необходимо, чтобы мы о нем говорили? Писателю достаточно воспевать деревья, цветы и душевную радость, но не в связи с Богом, потому что он не для себя все это создал, а в связи с человеком». В «Битве с ангелом» Броссар, в котором легко узнать Аристида Бриана[205], говорит: «Ни в малейшей степени не атеист. Жизнь – чудовищное вырождение… Применять к Богу это определение существования настолько же кощунственно и ложно, насколько создавать Бога по собственному образу и подобию. Существование Бога и белая борода Бога хранятся на одном и том же складе бутафории». Все, что боги могут сделать для людей, – это не вмешиваться в их жизнь, не мутить воду. «Сохранить душевную чистоту в общении с Богом могут только те, кто не задает ему никаких вопросов».

В сочинениях Жироду нет никаких метафизических посланий. Если он и хочет нас чему-то научить, если и есть у него идеи, которые он защищает, то они связаны с земной жизнью, с провинцией, с влюбленными парами, с детьми, с фантастическим вымыслом. Его романы невозможно пересказать. Краткое изложение убило бы их. Это не повествование, а поэтические и юмористические вариации на темы, круг которых будет расширяться. Он не только не пытается быть реалистом, но намеренно создает совершенно ирреальные миры. Речь идет скорее не о традиционных романах – особенно в той группе произведений, которые можно было бы объединить вокруг «Симона», – но о фантастических балетах, где по воле автора равноправно оживают провинция и Париж, исторические герои и обычные люди. Жироду, как и Жюль Ренар, останавливается на забавных подробностях, но, если Ренар безжалостно подчеркивает шутовство своих персонажей, Жироду охотно наделяет своих героев величием и красотой.

И он рассказывает о них с юмором. Даже когда Жироду пишет о войне, тон рассказа остается мужественным и вместе с тем непринужденным. «Меня вызывает лейтенант. Я привык к офицерским прихотям. Вас внезапно может выдернуть из казармы незнакомый капитан, пожелавший узнать расписание пассажирских судов, идущих в Китай с заходом в порты наибольшего числа островов, или узнать программу экзаменов на степень доктора права». Капрал-связист читает маленькие книжки, которыми сержант Жироду немедленно завладевает всякий раз, как только обрыв линии вынуждает того отлучиться. «Он буквально проглатывает книги, и я никогда второй раз не нахожу у него ту же самую». Иногда товарищ спрашивает его: «Что ты читаешь?» – «Сердце на ладони». – «А теперь что читаешь?» – «Жерминаль»[206]. Ему сообщают, что на центральной станции около вишни линия оборвалась. Он уходит, а мне достается «Печаль египетских танцовщиц». Между этими сценами гибнут люди, но комедия остается комедией.

Лейтенант Жироду в полной парадной форме прибыл в Португалию. За ним увязался какой-то старик. Сгорая от любопытства, он хочет узнать, отчего ножны шпаги погнуты. «Война? Сражение?» – спрашивает он. «Нет, – отвечаю я. – Чемодан». В Америке «внимательно разглядывали нашу форму – ведь мы вернулись с войны… Есть ли на мне что-нибудь, побывавшее на войне? Зажигалка? Все поднимают головы, гасят свои сигары и зажигают новые от этой прирученной немецкой пули, передавая ее из рук в руки. Вот делегаты от города, породнившегося с Перонной; у них есть карты, планы и фотографии города, но они хотели бы услышать от француза, любят ли их подшефную Перонну во Франции… Я заверяю их, что хотя я сам из центральной части страны, но обожаю Перонну; вспоминаю, что там родилась Жанна Ашетт[207], о чем сообщаю им, и они уходят счастливые».

Он покорил американцев; после войны ему захотелось снова встретиться с немцами, восстановить, несмотря на тяжелые воспоминания, отношения с друзьями из Берлина и Мюнхена. Удивительно, но этого самого французского из всех французов, этого лимузенца, обожавшего Ватто, Дебюсси и Лафонтена, бесспорно, питает также творчество немецких романтиков. Сказки Фридриха де Ла Мотт Фуке[208] трогают его не меньше, чем сказки Перро. Враждующие в то время Франция и Германия, в представлении Жироду, скорее дополняют одна другую. Он чувствует, что ему трудно было бы прожить без своих дьявольски романтических баварских и саксонских друзей, приобщивших его к тайнам и иррациональным истинам, – подобные цветы в садах Беллака не распускаются.