Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

«Нет, дорогая моя, на свете ничего менее естественного, чем естественность и правда на сцене. Только не думайте, что достаточно говорить „как в жизни“. Прежде всего потому, что в жизни всегда такие отвратительные тексты! Мы обитаем в мире, где полностью разучились пользоваться точкой с запятой, мы никогда не заканчиваем фраз, в каждой из них подразумевается многоточие, потому что мы не можем найти правильного слова. И потом, ради того чтобы артисты продемонстрировали „естественность тона“, которую им якобы удалось обрести: все эти бормотания, заикания, колебания, прежде чем что-то сказать, оговорки, – ради всего этого, ей-богу, не стоит собирать в зале пятьсот или шестьсот человек, да еще и требовать, чтобы зрители платили за такой спектакль. Они это обожают, знаю, они узнают на сцене себя, но это не значит, что не нужно писать и играть комедии лучше, чем это делают они. Жизнь прекрасна, но у жизни нет формы. И искусство ставит себе целью дать ей форму и всеми возможными средствами сделать жизнь на сцене правдивее, чем в реальности». Вот философия театра – глубокая и четко выраженная.

Ануй числит «Репетицию» и «Сумасброда» среди «блестящих пьес», и они действительно блестящие, только при этом еще и чертовски колючие. В «Сумасброде» немало забавного, но комизм здесь отдает горечью. Одного самого молодого в армии генерала отправляют в отставку, обвинив в нелояльности по отношению к республиканскому строю. Он считает Францию «червивой» и организует заговор, чтобы оздоровить страну. «Мы, словно болваны стоеросовые, смотрим на то, как наша родина умирает, мы, ее дети, видели, что в нее проникают черви, но, собравшись здесь, у ее смертного одра, думаем только о том, пора ли уже менять машину на новую, или о том, удастся ли и в нынешнем году обвести вокруг пальца налоговиков… Наш военный клич: еще немножко комфорта!.. Вот что заменяет нам „Монжуа Сен-Дени!“»[290]. Обвинения этого генерала небеспочвенны: он видит, куда нас завела жажда легкой жизни. «Если музыка – то лишь бы не трудиться, лишь бы не играть самому; если спорт – то смотреть, а не потеть на тренировках; если книги – то не прикладывать усилий даже к тому, чтобы читать их (всегда можно узнать краткое содержание, что куда удобнее и быстрее); мысли без обдумывания, деньги – не ударив пальцем о палец, вкус – не имея никакого (достаточно подсказок специализированных журналов). Подтасовка – вот наш идеал! Знаете, доктор, это ведь мораль червей, и они мало-помалу внушили ее нам».

«Откуда в вас столько сарказма?» – спрашивает его кюре. Но нет, это не сарказм, не злоба, а страдание. И генерал организует заговор. О, что это за жалкий заговор, в котором участвуют его священник, его лечащий врач, бывший фронтовик, торгующий скобяным товаром, и два приятеля генерала, – с такой командой ничего не добьешься! Но для того чтобы действовать, генералу не нужны расчеты. Сумасброд – человек чести, вот только за что ни возьмется – ничего у него не выходит. Мальчишкой он видел жизнь иной, а сейчас мир рушится из-за того, что все дается слишком легко. Он хочет, чтобы опять возникли трудности, чтобы ничего не доставалось даром, чтобы его называли «месье», а не «мой цыпленочек». Сумасброд выступает против демократии. Зачем отдавать власть большинству? «Два дурака – это дурак плюс еще один дурак. Ну и что в этом хорошего?»

Давид Эдвард Мандигалес – молодой богач, продвинутый миллионер, представитель враждебного генералу лагеря – склоняет генеральшу – тоже молодую и совершенно прелестную – к фривольности, но фривольности метафизической. И тут снова на помощь приходит театр в театре: персонажи ставят пьесу, «антидраму», предложенную Давидом Эдвардом, и он излагает свой замысел: «Пустая сцена, никаких декораций… На сцене Жюльен и Апофазия. Они, съежившись, сидят рядом на полу. Ничего не говорят. Не шевелятся. Это молчание должно продолжаться до тех пор, пока у зрителя не начнет лопаться терпение. (Объясняет.) Я видел такое представление в Париже – это было настоящее театральное событие, ни на что не похожее, волнующее своей дерзостью! Впервые в истории театра занавес поднимался – и, после того как он поднимался, ничего не происходило. От этого просто дыхание перехватывало: внезапное ощущение ничтожества человека, его пустоты, его бесполезности. Головокружительная глубина! (Продолжает читать.) Время идет; и когда всем становится нестерпимо тоскливо, Жюльен наконец начинает шевелиться – он чешется. (Объясняет.) Понимаете, какая безумная жестокость в этом решении? Мы видели человека, видели его ничтожество, его пустоту, и когда он наконец первый раз решает пошевелиться – то только затем, чтобы почесаться… Чувствуете?»