Литературные портреты: в поисках прекрасного

«Сознаем мы это или нет, только он один утоляет нашу жажду выжить. Если ментальные структуры бесследно исчезают, подобно плезиозаврам, если сменяющиеся цивилизации годны только на то, чтобы отбрасывать человека в бездонный колодец небытия, если существование человечества поддерживается только ценой неумолимых метаморфоз, не имеет значения, что люди в течение нескольких веков передают друг другу свои понятия и технологию: ибо человек – это случайность, а мир создан из забвения».

В Мельберге воплощена частица Мальро, причем негативная. Когда другой участник дискуссии доказывает, что все это парадоксально, что в человеке есть нечто вечное и мы очень хорошо понимаем произведения египетского или готического искусства, в ответ мы слышим, что художник (и те, кто его понимает) – это исключение; что христианство изобиловало нехристианами, а в Египте было полно крестьян, которые не были египтянами. Вы находите, что риги и урожаи вечны? Конечно.

«Чем меньше люди внедрены в свою цивилизацию, тем больше они походят друг на друга, согласен! Но чем меньше они в нее внедрены, тем вернее они исчезают… Можно представить себе постоянство человека, но это постоянство в небытии… Вне мысли вы можете иметь или собаку, или тигра, или льва, если вам хочется, но это всегда будет животное. Все люди, безусловно, едят, пьют, спят, развратничают; но едят разное, пьют разное, мечтают о разном. Общего в них только сон (если он без сновидений) и смерть».

Здесь надо напомнить, что речь идет о дискуссии. Утверждения Мельберга преувеличены, и Мальро это хорошо знает. Второй собеседник не понимает, почему жизнь человеческая не может стать историей. «Самая большая тайна, – говорит Вальтер Бергер, – не в том, что мы случайно оказались вброшенными между изобилием материи и звездами, а в том, что в этой тюрьме мы создаем образы, достаточно мощные для того, чтобы отрицать наше небытие». Мы еще встретим эту мысль, когда будем рассматривать взгляды Мальро на искусство. Но история – это уже другая форма творчества. Она навязывает вразумительное упорядочение массы фактов, на первый взгляд бессвязных, что является и научной задачей. Мальро не принимает «историю-царицу» гегельянства или марксизма, бесповоротных течений, увлекающих человечество. История творится человеческой волей каждое мгновение, в каждой точке земли. «Человек – это не то, что он прячет… жалкая горстка секретов… Человек – это то, что он делает».

И если то, что он делает, не лучше понято в тысячелетиях, как не поняты нами лунные цари и люди-пантеры, что за важность? Пеги некогда показал, что обращающиеся к потомкам никогда не думали о том, кто эти потомки. «Что потомки похожи на них. Что потомки – это они сами позже… Они хотят сделать потомков судьями. У потомства будут другие заботы, знайте это: их собственные». Пеги прав. Потомки интересовались Цезарем, да, но меньше, чем каким-нибудь министриком (во время его пребывания на посту) или звездой сцены (современной им). Потомки иногда немножко думают о Цезаре, иногда – о Людовике XIV, но одновременно об обоих думают очень немногие. А если и думают, то либо в связи с Версалем или Сен-Симоном, либо в связи с произведениями искусства. Это возвращает нас к основной мысли: человек – это то, что он делает или заставляет делать других.

Мальро и его герои неравнодушны к завоеванию места в истории. «Присутствовать среди большого числа людей и, может быть, надолго. Я хочу оставить шрам на этой карте. Раз уж я должен играть со своей смертью, я предпочитаю играть с двадцатью племенами, а не с ребенком». С двадцатью племенами? Лучше уж с целой нацией, древней нацией, принесшей герою огромный вклад своего прошлого и своей славы. Потому что народ – это также и то, что он сделал.

«Вот он, французский крестьянин, прислонившийся как камень к вселенной… Приоткрытые двери, тряпки, следы ушедших людей, библейский рассвет, где сталкиваются века. Как проникает весь ослепительный секрет утра в того, кто припадает к нему пересохшими губами! Со смутной улыбкой приоткрывается тайна человека, и воскрешение земли – не более чем его трепетное окружение. Я понял теперь, что значили древние мифы о существах, вырванных у смерти. Я уже не помню о страхе. То, что я ношу в себе, – это открытие простой и священной тайны.

Быть может, так Бог смотрел на первого человека…»

Космическое осознание священного, историческое осознание Франции – вот что является самым жизненным в зрелом Мальро.

IV. Эротика и любовь

Многие люди думают найти абсолют в любви, союзе одновременно плотском и мистическом. Но только не герои Мальро. Они ищут убежища не в любви, а в эротике. «Эротика появляется в книге, как только к отображению физической любви примешивается идея принуждения», – пишет Мальро в предисловии к «Опасным связям».

Почти все мужчины, которых он описывает, мечтают о ситуациях, в которых они смогут принуждать женщину к объятиям или причинять ей боль. Женщина для них – объект наслаждения, вещь в ряду других вещей.