Литературные портреты: в поисках прекрасного

Еще более удивительную компетентность, достойную Бальзака, Мальро проявляет в глубоком понимании дельца Ферраля. Мне нравится сцена, где Ферраль оказывается лицом к лицу с «директорами больших кредитных учреждений»… «Со времен войны эта горстка, развалившаяся на диванах, стоила французской казне, только государственным фондам, восемнадцать миллиардов». Очень хорошо, как он и говорил десять лет назад: «Каждый, кто просит совета, куда инвестировать свои средства, у малознакомого человека, наверняка будет разорен». Эти слова могли бы принадлежать Гобсеку – я говорю это в похвалу. И Гобсек был великим дельцом, и Мальро не давал себя провести.

Кривая деятельной жизни четко прочерчена в названиях трех частей «Надежды». 1) «Лирическая иллюзия» (она была непродолжительна и уступила место ясности отчаяния). 2) «Проявление Апокалипсиса» (это война ради войны, терроризм ради терроризма). 3) «Надежда» (после авантюры встает, как заря, желание надеяться). «Нет пятидесяти способов воевать; есть только один, и это – быть победителем». Человек – это сумма его поступков. Действуя, он создает свою историю. И да будет она столь велика, сколь возможно. Вот цель, и вы выходите из абсурда.

III. Человек и история

Конечно, у Мальро космическое мышление. То, что он замечает сейчас, вызывает у него в памяти картину бывшего ранее. Находясь в 1940 году в плену и наблюдая за своими сотоварищами, он видит (как Пруст узнавал в солдатах 1914 года французов Сент-Андре-де-Шан) лица готов и вековую память бедствий. «Из-под этой вековой привычки к несчастью проглядывала не менее древняя человеческая хитрость, тайная вера, терпение вопреки всем поражениям, то, что когда-то испытывалось перед голодом в пещерах… В оцепенении нашей берлоги, под вечным солнцем, шепчет доисторический голос». Войдя со своими танками, в скрежете гусениц, в оставленную деревню, он находит там вечные риги, урожай, собачонок.

«Я слышу за этим живописным изобилием шорох и жужжание веков, уходящих так же далеко, как потемки этой ночи: риги, переполненные зерном и соломой, с балками, прячущимися под побегами гороха, с боронами, жердями, дышлами, деревянными повозками, где все – зерно, дерево, солома или кожа (весь металл реквизирован), – все окружено догорающими кострами беженцев и солдат. Это риги времен готов; а наши танки, заправляющиеся водой в конце улицы, похожи на чудовищ, преклонивших колени перед библейскими источниками… О, какая древняя жизнь!»

Ему нравится воскрешать в памяти тысячелетия и слушать шепот веков. И задаваться вопросом: правомерно ли искать вечного человека в человеке современном? Вот одна из тем рассуждений, составляющих значительную часть «Орешников Альтенбурга». Эта прекрасная книга, одна из лучших у Мальро, воскрешает для нас беседы Понтиньи, Шарля дю Боса[427], Андре Жида, Поля Дежардена[428], и, если не ошибаюсь, Мальро, описывая разговоры в Альтенбурге, думал о цистерцианском аббатстве. Мне кажется, я узнал черты Шарля дю Боса в графе Раво. Но Мальро в основном давал слово немецкому ученому Мельбергу, излагавшему идеи, аналогичные мыслям Фробениуса[429].

Как считает Мельберг, специалист по Африке и древним цивилизациям, когда ученый погружается в глубь веков, он обнаруживает в потустороннем мире царства Ур[430], в загробном мире шумеров те же города, то же государство, общество, похожее на муравейник; в жреческом загробном мире – царя, сила которого возрастает в зависимости от фазы луны и которого умерщвляют в случае затмения. Этот царь одновременно и есть сама луна. Мы находимся в космических владениях, предшествующих всем религиям. «Убивают в вечности. Боги еще не родились». Позже, будь это буддизм, иудаизм, христианство, ислам, весь известный нам мир пришел к религиозному мышлению. «Но ментальная структура, заключенная в космической цивилизации, также несовместима с религиозной ментальностью, как христианская вера с вольтерианским рационализмом». Где же здесь вечный человек?

Некоторые народы не ведали связи между половым актом и рождением ребенка. Как дать им понять христианство и Благовещение? А другие еще не знали товарообмена. Как им объяснить нашу экономику и социальные структуры? Где связь между ними и нами? «История, – говорит Мельберг, – должна дать смысл человеческой авантюре – как боги. Объединить человека и бесконечность… Мы люди только потому, что мы думаем; мы думаем только то, что нам разрешает история, а она, несомненно, не имеет смысла». Но нам это невыносимо. Пусть это называется историей или как-нибудь иначе, но нам нужен понятный мир.