Литературные портреты: волшебники и маги

Желая превратить историю в поэтическое произведение, Стрейчи и тут, словно Пруст, стремится, почти как в музыке, возвращаться к определенным темам, напоминает о них, смешивает и детализирует, берется за них снова и снова. В конце книги он выдвигает начальную тему, как порой композитор в финале оперы или симфонии. Процитирую восхитительный конец «Королевы Виктории», видения умирающей. Королеве представляются «леса Осборна весной, изобилие примул для лорда Биконсфильда, одежда и внушительная наружность лорда Палмерстона, и лицо Алберта под зеленой лампой, и первый олень, убитый Албертом в Балморале, и Алберт в своей синей с серебряным униформе, и барон, входящий в комнату, и лорд Мельбурн, прибывающий в Виндзор, а в это время на вязах гомонят вороны; и, на рассвете, архиепископ Кентерберийский на коленях перед ней; и крики индюка покойного короля; и мягкий голос дяди Леопольда, когда она еще жила в Клермоне, и Лецен с глобусом в руках, и перья со шляпы матери, опускающиеся ей на лицо, и старые часы отца в черепаховой коробке, и желтый ковер, и симпатичный, с узорами, летучий кисейный рукав, и газон Кенсингтона».

Считать ли это историей? Существует ли документ, спросил бы какой-нибудь Фюзель де Куланж, позволяющий узнать, что происходило в уме агонизирующей королевы Виктории? Ответить на это нечего. Допустим, что это не относится к истории, зато трогательно и прочувствованно.

Наконец мы подходим к проблеме точки зрения. «У каждого историка, – говорит Стрейчи, – должна быть своя точка зрения». У Стрейчи она есть. Он только внешне кажется безразличным. Он испытывает и яростную ненависть, и всепоглощающую любовь, но особенно ненависть. Пряча ненависть под легкой сетью насмешек, он лишь увеличивает ее наступательную силу. Стрейчи цитирует знаменитое выражение: «Я ничего не навязываю, я ничего не предлагаю, я излагаю». Но это, мягко скажем, не вполне соответствует истине. Он предлагает с помощью выбора того, о чем пишет; он навязывает с помощью выбора того, о чем умалчивает. «Выбирайте сами», – говорит нам фокусник, протягивая колоду карт, но до этого он старательно разложил их нужным образом, так что наш выбор предопределен.

Какова точка зрения Стрейчи? Ее оригинальность в том, что он привил к викторианской Англии идеи и тон француза XIX века. Историк Жак Эргон[301] (его перевод на французский «Знаменитых викторианцев» – шедевр вкуса и верности оригиналу) цитирует очень важный текст, объясняющий, почему Стрейчи сыграл для многих молодых англичан роль своего рода духовника:

«В настоящее время мы еще раз возвращаемся к латинским корням нашей культуры, мы отрываемся от германского влияния, которым были одержимы наши деды, и предпочитаем то, что быстро, то, что хорошо устроено, и то, что в области морали не вполне корректно».

Другими словами, Стрейчи представлял собой в Англии противоположность Карлейлю и Гладстону и, таким образом, стал больше чем биографом. Он отучил целое поколение от выспренности – и стиля, и сердца. Почти так же, как красноречие, он ненавидел мистицизм:

«Помимо общей нелепости, есть и более серьезное возражение против мистицизма Блейка и мистицизма в целом: ему не хватает человечности. Вера мистика обрушивается на рядового человека с ужасной и, можно сказать, жестокой силой; жертвы, которые она требует от нас, слишком велики… Хочется воскликнуть: что выигрывает человек, если он выигрывает свою душу, но теряет целый мир?»

Стрейчи настолько чувствует себя человеком XVIII столетия, что самого Стендаля упрекает за тягу к романтике, которая у французов периода Империи столь причудливо смешивается со вкусом к логической точности. «Это свойство, к которому англичанам особенно трудно испытывать симпатию. Они пребывают абсолютно равнодушными там, где их соседи впадают в экстаз. Им просто противна благородная риторика французской классической драмы. Вот месье Баррес[302] превозносит чувство чести у Бейля, это главный показатель его величия. Жителям другого берега Ла-Манша, наверно, хочется прошептать: „Чувство чести – это прекрасно, но как бы нам хотелось добавить к нему толику чувства юмора!“». Далее Стрейчи выговаривает своему любимому автору: «Из одной-двух коротких фраз Лабрюйера мы узнаем о подлинной сути любви больше, чем из трехсот страниц Стендаля».

Стрейчи – француз XVIII века, однако в чисто английской манере. Его пытались сравнивать с Вольтером, но это так приблизительно! Насмешки Стрейчи не столь ядовиты, ведь у Вольтера – остроумие, у Стрейчи – юмор. Англичан, народ пуритан робких и страстных, юмор устраивает больше, потому что он не столь явно выражен. С какой стати сердиться, если к вам не проявляют враждебности? С какой стати обижаться на имитацию? Особенно на какую-нибудь цитату.