Литературные портреты: волшебники и маги

Часто бывает, что, желая кого-то морально уничтожить, Стрейчи ограничивается цитированием. Так, от него мы узнаем, что кардинал Мэннинг в дневнике обязывается во время поста не есть кексов, но при этом записывает на полях: «только сухое печенье». Вольтер снабдил бы такие слова ироническим комментарием. Для Стрейчи сама цитата уже отравлена, ее достаточно, чтобы показать слабость веры, которая торгуется по поводу жертвы. Стрейчи неподражаем, когда с серьезным видом высказывает какое-нибудь абсурдное предложение или заявляет нечто вроде: «Арнольд верил в терпимость, но до определенной степени, то есть он терпел мнения тех, с кем был согласен». Или: «Мэннинг никогда не забывал посмотреть перед собой, прежде чем прыгнуть, и не прыгал с меньшим рвением, если случайно узнавал, что на полу расстелен мягкий матрас».

Английский юмор часто пропитан сентиментальностью. К вере какого-нибудь Ньюмена Стрейчи испытывал уважение и даже, можно сказать, нежность. Слегка насмешливую, нежность неверующего, но порой трогательную. Он безжалостен к Мэннингу, потому что у того требования веры слишком часто совпадали с требованиями карьеры. Он жесток по отношению к сеньору Тальботу, итальянскому прелату, не отделявшему интересы церкви от личных дрязг; наконец, он сурово обходится с Гладстоном, не всегда умевшим сдерживать свою ненависть. Но он любит глубоко искреннего Гордона.

Итак, француз по стилю и вольтерьянец по некоторым предубеждениям, Стрейчи в глубине существа остается абсолютным англичанином. Один из мэтров Кембриджа назвал самым важным событием в истории английских биографий то, что Стрейчи оказался очарован, покорен королевой Викторией. Но покорить его было нетрудно. Ведь Стрейчи потомок большой семьи вигов. Он с симпатией описывает этих персонажей – солидных, молчаливых и как будто непроницаемых для каких бы то ни было восторгов. Именно они, благодаря своему здравому смыслу, обеспечивают Англии нормальное существование и спасают ее от вредных отклонений. Хартингтон в знаменитом очерке описан с юмором, но и с уважением. Говоря о королеве Елизавете I, личности мрачной и амбивалентной, Стрейчи восхищается ее умением сопротивляться и отказывать, что так свойственно английскому характеру. Писатель снисходителен к англиканской церкви, потому что «ее отличают признаки человеческого несовершенства». Критически описав какого-нибудь знаменитого викторианца, он почти всегда его реабилитирует. Осмелюсь ли сказать? Он сам во многом и был знаменитым викторианцем.

IV

Я знал Литтона Стрейчи. Как-то летом он приезжал на несколько дней в аббатство Понтиньи[303]. Мы сочли, что он очень похож на свой портрет в галерее Тейт. В первый день его высокая фигура, длинная борода, неподвижность и молчаливость нас несколько напугали. Но вот он заговорил своим «дрожащим фальцетом», и мы услышали короткие, но замечательно остроумные фразы. Он слушал наши ежедневные дискуссии с мягким и вежливым презрением. Может, потому, что, будучи типичным англичанином, интересовался лишь конкретными проблемами и людьми с определенно выраженным характером? Или обладателю этого вялого и хрупкого тела были недоступны усилия, необходимые для споров? Или, как весьма утонченная натура, он считал наши мысли настолько примитивными, что они не могли его заинтересовать? При взгляде на Стрейчи возникало впечатление почти бесконечного пренебрежения, демонстративного сна, отказа от общения… И при этом…

И при этом за его очками иногда сверкал такой живой взгляд, что невольно приходило в голову: не была ли эта вялость лишь маской страстного, умеющего во всем разглядеть смешное и прежде всего британского персонажа.

Кэтрин Мэнсфилд [304]

Ах! Чехов! Почему Вы умерли? Почему я не могу поговорить с Вами однажды вечерком в большой сумеречной комнате…» Именно так Кэтрин Мэнсфилд пишет в своем дневнике о невозможных, но столь желанных встречах с людьми, которых нам не суждено узнать, хотя те были созданы, чтобы стать нашими друзьями. Так аббат Мюнье[305] иногда признавался, что более всего сожалеет о том, что не был священником на острове Святой Елены[306] или исповедником Стендаля. Так мы сами сожалеем всякий раз, читая дневники Кэтрин Мэнсфилд, что не имели возможности однажды вечером на какой-нибудь террасе в Провансе или Тоскане поговорить с ней о писательском мастерстве, которое она чувствовала, подобно Чехову, или о жизни, которую она любила со страстью отчаяния.

Она умерла совсем молодой, оставив в своем полном собрании сочинений лишь несколько коротких новелл; и все же она была великим писателем – из тех, кто привнес в английскую литературу своего времени самую глубокую правдивость, так как она знала, что естественность и искренность несравнимо важнее яркости слов, странности чувств или новизны идей.

I. Жизнь