Литературные портреты: волшебники и маги

Разразилась война. Младший брат Кэтрин Мэнсфилд прибыл из Новой Зеландии в Англию, чтобы вступить в армию. Он, безусловно, был тем человеком, кого она любила больше всех на свете. С ним к ней вернулись все воспоминания их общего детства. Благодаря дневнику Кэтрин можно представить себе, как они прогуливаются по лондонскому саду… Груша падает с дерева…

«– Вы помните, какая тьма плодов была на той старой груше у нас дома?

– За цветником с фиалками…

– Да, а как мы шли с бельевыми корзинами их собирать, когда дул южный ветер?

– Да, и как, когда мы наклонялись, они все продолжали падать и били нас по спине и по голове?

– А знаете, что с тех пор я никогда больше не видела таких груш?

– Да, они были такие блестящие, ярко-желтые, и кожура такая тонкая, а косточки черные, прямо угольно-черные…

– Да, и косточки были такие вкусные.

– А помните розовую садовую скамью?»

Так всплывало прошлое – сияющее, живое, неожиданно милое, хотя во времена, когда это прошлое было настоящим, оно казалось ей невыносимым! Брат пообещал Кэтрин, что непременно вернется с войны. Его уверенность казалась мистической, но абсолютной: «Я убежден в своем возвращении не меньше, чем в том, что у меня в руке груша… Я не могу не вернуться…» Он ушел и был сразу же убит.

Это оказалось огромным событием в жизни его сестры. Она навсегда отвернулась от реальности и целиком погрузилась в воссоздание того мирка из прошлого, который жил в ее памяти и был неразрывно связан с братом, – зачарованного мира. «Думаю, я давно уже знала, что моя жизнь кончена, но никогда ясно не понимала или же не желала признать этого до смерти брата… Я так же мертва, как он. Настоящее и будущее ничего для меня не значат. Мне больше не любопытно узнавать людей; у меня нет никакого желания куда-то ехать. Любые вещи ценны для меня только в той мере, в какой они способны напомнить мне, что происходило, когда он был жив.

„Вы помните, Кэти?..“ Я слышу его голос в деревьях и цветах, в запахах, в свете и тени. Неужели для меня когда-либо существовали иные люди, кроме тех, оттуда, из моего детства?

Теперь мне хочется писать воспоминания о моей собственной стране… Да, я хочу писать о своей стране, пока не исчерпаю все, что о ней знаю… и не только потому, что таков долг, который я должна заплатить родине, где мы с братом появились на свет, но и потому, что в своих мыслях я брожу по этим давним местам вместе с ним…

А еще мне хочется писать стихи… Миндальное дерево и птицы из перелеска, где вы бывали, дорогой мой, цветы, которых Вы больше не видите… Я перегибаюсь через раму распахнутого окна и выглядываю наружу, воображая, что Вы стоите у меня за плечом, а еще те моменты, когда на фотографии Вы кажетесь грустным… А больше всего мне хотелось бы написать посвященную Вам длинную элегию… может, не в стихах, но и не в прозе. Скорее всего, это была бы совсем особая проза…»

Ее начала мучить болезнь, от которой она впоследствии умерла, – туберкулез легких, и она уехала на юг Франции, потом в Швейцарию. Поначалу муж сопровождал ее, но очень скоро ему пришлось вернуться в Англию, к тому же Кэтрин нуждалась в одиночестве, чтобы выполнить ту работу, которая заполнит весь ее последний год и которая, по сути, была той же природы, что и у Пруста: попыткой уловить воспоминания, поиском утраченного времени. Возможно, самые прекрасные произведения искусства требуют именно этого – полного отстранения и смерти еще до смерти.

Когда Кэтрин Мэнсфилд опубликовала первые из новой серии новелл, редкие критики сумели оценить уникальное качество того, что предстало перед их глазами. Как и многие люди послевоенного времени, они путали странное и прекрасное. Кэтрин Мэнсфилд показалась им слишком простой. К счастью, ею все больше восхищалась небольшая группа литературной элиты: Лоуренс, Сидней Шифф (великолепный писатель Стивен Хадсон, друг Пруста), молодой романист Джерхарди[312] и леди Оттолайн Моррелл[313]. Но главным образом ее с восторгом открывали для себя настоящие читатели, возможно более чувствительные ко всему подлинному, нежели профессионалы. Ее первые сборники новелл – «Блаженство», «Вечеринка в саду»[314] – пользовались все большим успехом в книжных магазинах.

Тем временем, чувствуя себя все хуже, она постоянно перебиралась с террас Прованса в швейцарские горы и обратно. Ей казалось, что эта мешающая писать слабость имела не только физическую природу. Она верила, что обретет ту высшую объективность, которая всегда была ее литературным идеалом, лишь ценой полного отказа от всего наносного, лишь изгнав из себя любые проявления эгоизма. Прежде чем продвигаться вперед, она должна была пройти через абсолютное очищение – только тогда она почувствует себя достойной выражать незамутненную истину.