Литературные портреты: волшебники и маги

Из рассказа его французского переводчика Робера д’Юмьера[138] мы узнаём, каким был Киплинг к моменту своего возвращения в Англию. Он поселился в небольшой деревушке Роттингдин, в окрестностях Брайтона. «Поэту не дать больше тридцати. Его глаза особенно привлекают внимание; за стеклами неизменных очков они полны света, доброжелательности, живости и жажды познания жизни во всех ее формах. Тело его обладает своеобразным проворством, нет тех размеренных жестов, которые свойственны обычному англичанину…» Робер д’Юмьер отмечает, что речь Киплинга часто прерывалась смехом. Редьярд назвал ему своих любимых французских авторов: Рабле, Мопассан… «Знаете ли вы Лоти? Он хороший морской офицер? Я имею в виду, с профессиональной точки зрения»[139]. В высшей степени киплинговский вопрос. Затем Киплинг признается Роберу д’Юмьеру, что испытывает ужас перед сентиментальными романами: «Возможно, дело в моем восточном воспитании, но в романах мне не нравятся женщины вне дома. В реальной жизни они очаровательны, но в литературе их слишком много. Есть столько других сюжетов…» Этот портрет говорит о молодом, бойком, изумительно живом и остром уме.

В то время Киплинг имел успех, выходящий далеко за рамки литературного. В 1900 году Шеврийон[140] рассказал в предисловии к французскому переводу Киплинга, что англичане находят в его поэмах одновременно национальный и религиозный идеал: «В песнях и балладах, которые сегодня повторяют в казармах, на кораблях и плантациях, Киплинг упоминает бога, который проявляет удивительное единство с Англией». В одном стихотворении воспевается и море, вспаханное англичанами, и откормленные мясом люди, и Сити незримая мощь, и Вестминстер, «аббатство, что славу Сада сплотило вокруг алтаря»[141]. Вот тот центр, из которого исходит таинственный флюид, собирающий в единую жизнь столько жизней отдельных людей и целых групп… Граждане империи – сплоченный народ не только потому, что они одной крови, но потому, что чтут закон.

Коль, мощью призрачной хмельны,
Собой хвалиться станем мы,
Как варварских племен сыны,
Как многобожцы, чада тьмы,
Бог Сил! Нас не покинь! – внемли,
Дабы забыть мы не смогли![142]

Такова основная мысль и чувство знаменитой «Отпустительной молитвы» – гимна, который Киплинг написал на следующий день после юбилея королевы… «Lest we forget, lest we forget…»[143]

В одной из своих книг Уэллс также отметил значение, которое киплингизм имел для молодых людей. «Но в середине 1890-х годов эта маленькая фигурка, в очках, с усами, с толстым подбородком, с усиленной жестикуляцией, с выкриками мальчишеского увлечения сильною властью, с лирическим восторгом перед звуками, цветом, перед самым запахом империи, сделалась как бы национальным символом. Он удивительно овладел нами, цитаты из его звучных стихов были у всех на языке, сам слог наших разговоров изменился под его влиянием. Что, в сущности, дал он мне? Он сильно помог расширению моего географического понимания, он дал мне слова для выражения того желания дисциплины, самоотвержения, организации сил, каких не было у социализма нашего времени, нет и у теперешнего социализма»[144].

Так что к 1900 году Киплинг становится рупором империи. В это время, как следствие империалистической доктрины, начинается война в Трансваале, и трудности этой войны, ее продолжительность и разочарования, которые она принесла английскому народу, вызвали определенную реакцию. Эта реакция будет иметь заметный политический результат, ведь именно она повлечет за собой либеральные настроения 1906 года. Она также окажет длительное и несправедливое влияние на литературную репутацию Киплинга. На протяжении некоторого времени политические страсти не позволят либеральным критикам признать, что гений Киплинга совершенно независим от политических идей.

«Мы согласны, – говорит г-н Ле Гальенн[145], – что для поддержания империи необходимы определенные добродетели и что всякой нации следует верить в себя, но не с тем, что Господь следит за нашими победами, и не с тем, что победа империи может представлять собой христианский долг. Киплинг говорит нам о Бремени белых[146]. Да, мы взяли на себя Бремя белых людей, но тогда, когда это Бремя было выгодно нам, когда это было в наших интересах. Разве мы кричали о Бремени белых, когда речь шла о спасении Армении?» И, пародируя знаменитую «Отпустительную молитву» Киплинга, Ле Гальенн пишет:

Только помня о Боге, талдычили нам,
Сохраним мы нашу Империю,
Но фортуна скорей улыбается нам,
Когда забываем о вере мы, когда забываем о вере мы…